Валентин Пикуль - Слово и дело. Книга 2. «Мои любезные конфиденты» Страница 27

Солнце давно стояло высоко, один корабль уже отплыл от берегов Крыма, распластав скошенные паруса, и — судя по всему — татарин снизил на Потапа цену…

Нехорошо пахло горелым мясом. Проданных тут же клеймили каленым железом.

Ставили тавро, как на лошадей. Кому на грудь или на руку, а иному прямо на лоб. Базар уже опустел, когда в толпе показался какой-то знатный турок. Большая свита сопровождала пашу. Будто Вавилон какой двигался — и негры, и албанцы, и черкесы, и запорожцы. Среди них шагал красивый великан в пышных одеждах, при сабле, в шелковых зеленых шароварах. Был он по силе и росту — под стать Потапу, могли бы силенкой помериться.

И вдруг, подмигнув, он спросил Потапа по-русски:

— Давно ли, земляк, попался? Сам-то откуда ты будешь?

Потап, обрадованный, отвечал охотно — со слезами.

— Да не плачь… А меня Алешкой Тургеневым кличут.[5] Меня граф Бирен погубить решил, да я не пропал, вишь! Царица-то наша, слышь-ка, на меня глаз свой кинула. На любовь с нею совращала. Бирен-то это приглядел и сослал меня в Низ — в полки порубежные, чтобы живым мне не выйти. Да я, вишь, уцелел. Вот приплыл сей день из Константинополя бусурманского… Кому что выпадет! А ты, — спросил Тургенев, — давно ли тут стоишь на солнцепеке?

— С утра околеваю здеся… ни пивши, не емши, — А я тебе совет дам, — вдруг зашептал Тургенев. — Когда тебя щупать да торговать станут, ты ерепенься. Кулаками ма-ши. Ори громче. И не давайся!

Чтобы все непокорность твою видели. Тогда ты цену на себя собьешь, и тебя здесь продадут — в Крым же!

— А ежели дороже купят меня? — спросил Потап.

— Тогда… беда, брат. Ушлют за море — в Алжир или в Тунис, а то еще дальше… Вовек будешь для родины ты потерян.

Потап упал на колени перед Тургеневым.

— Барин! — выкрикнул с мольбой. — Уж вижу я, что богат ты и одет мурзою…

Окажи милость божецкую — купи ты меня!

— Э, нет, — отвечал Тургенев. — Того не могу, хотя кошелек у меня и не пуст. Покупать ясыря могут только мусульмане, евреи и фратры католические, которые в черных шляпах ходят. Коли такой капуцин подойдет — не бесись: он тебя купит и в Европы увезет, тогда ты большой мир повидаешь и в Россию можешь вернуться…

Потап был продан лишь к вечеру. Буянил, рвался, не давал себя трогать. Даже укусил одного турка. Потом устал. Притих. С утра не ел. Не присел ни разу.

Солнцем темя накалило. Тут к нему подошел небогатый татарин, неся на спине своей моток проволоки медной. Потолковал о чем-то с торговцем, и моток проволоки перебросил на спину Потапа.

— Давай тащи, холера худая… Устал я, — сказал по-русски. — Чай, к ночи до дому доберемся. Ты голоден? Я тоже жрать хочу…

Ночью они добрались до татарского улуса. Вроде маленького городка. Лаяли во мраке собаки. От дворов пахло жареными орехами. Навоз гнилостно расползался под ногами, противно квасясь между пальцами босых ног. Татарин толкнул узкую дверь в сакле:

— Кидай сюды проволоку. Пойдем поужинаем, что аллах послал!

Татарина работать не заставишь: его дело разбойничать. Все за него должны делать рабы, и рабы все делали. Ленивый ум крымских разбойников даже не замечал, что ясырь из Московии мечеть складывал в виде креста православного, что в стенках бани татарской окошки прорезал на русский лад, а гарем возводил — как терем московской боярышни. Из конских подков, стоптанных в набегах на Русь, ковали ясыри для татарина острые кривые сабли. Шлемов татары не знали, если и носили, то трофейные. Русские ладили для крымчаков посуду из меди, мастерили седла, бурки, шили чувяки юным татаркам. Русские выделывали в Крыму дивный сафьян, плети-нагайки, мячи для игр, кушаки, шнурки, мяли кожи и войлоки; были русские токарями, пекарями, чулочниками и чубучниками. Из Крыма произведения русских рабов расходились по миру — вплоть до Лиссабона, обогащая бездельников-татар.

Потап попал в кабалу к Байтуфану, которого бабушка его Аксинья называла на свой лад — Богданом. Бабушка Аксинья сама из краев воронежских, из дворян рода Тевяшевых, ее татары еще в девках взяли, в Крыму она и пустила корни свои по миру бусурманскому. Внуки — кто где, одни уже в землю ткнулись, посеченные саблями, другие в янычарах служат, а Баитуфан при бабушке остался — мастерскую содержит…

Сердитый кашель верблюдов разбудил Потапа.

— Вставай, сокол ясный, — сказала ему бабушка Аксинья. — Деньто нонеча какой… развиднелось, а ночью дожць был. — И тронула старуха его рукой. — Не печалуйся, не век горевать будешь…

Вышел Потап на воздух. Невдалеке протекала речонка.

— Бабушка, что это за речка така?

— Кача, милок.

— А там-то подале… храм, что ли?

— Там супостаты волосок из бороды своего пророка хранят.

— Чудно! — удивился Потап. — И все мне вчуже кажется.

— А ты бойся привыкнуть, как я, грешная…

Байтуфан на продажу для ногайцев пули выделывал и Потапа с утра к работе определил. Каковы были стрелки татары — говорить не надо: за сорок шагов они пулю через перстень простреливали. Ногайцам и этого мало казалось. Две пули следовало скрепить воедино проволокой, скрученной в пружинку. При выстреле пружина растягивалась между летящими пулями. И две пули сразу врывались в тело человека, а между ними (словно удар сабли!) оставалась рваная рана от скрученной проволоки, — таковы пули татарские…

Потапу показали, как надо скреплять пули пружиной.

— Ладно, — ответил он…

Был у Байтуфана еще один ясырь. Старик уже, он еще с крымских походов при князе Голицыне сюда попал. Когда-то пушкарем в стрелецком войске служил. Глаз у него вытек. В ступнях старца — мелко рубленый конский волос, чтобы не убежал. Ходить ему больно было. Коли заторопится куда — так на четвереньках по-собачьи проворно бегал. Хмуро глядел земляк одним глазом на молодого ясыря.

Спросил он Потапа без ласковости:

— Видать, ты из волости Дурацкой из города Глупова?

— Неучен, это верно, — согласился Потап.

— А я тя поучу… Хошь?

— Поучи, батюшка, ежели што не так делаю. Взял старик шкворень, которым ворота запирают, и «поучил» Потапа вдоль спины. Речи же его были при этом вразумительны:

— Теи пули противу наших земляков супостаты готовят. А ты, кила московская, для Магометки стараешься?

— А как надоть? — оторопел Потап.

— Гляди, как надо, ежели души испоганить не желаешь.

Показал ему старый солдат, как следует пружинку ту испортить, чтобы в полете она сломалась, и тогда пули татарские бесцельно в разные стороны разлетятся.

— За науку спасибо, — низко поклонился Потап. — А эвон бабушка-то Аксинья про это мне ничего не сказывала.

— На то она и бабушка, чтобы внуков жалеть. Делай, как я велю тебе. Ежели не покоришься — расшибу тебя, пес!

Звали стрельца Агафоном, но со двора позвали:

— Селим! — и он откликнулся тут же:

— Чего надо?

Потап к нему пристал с вопросами:

— Какой же ты Селим, дядя Агафон! Или обусурманился?

— Вера, брат, дело пустое. Погоди, и к тебе подступятся. Вот приведут на майдан, штаны велят снять. А кончик кола бараньим салом намажут. Вставят кол тебе в задницу концом жирным и предложат: или за Магомета молись, или… ткнут тебя!

— Ну а дале-то как? — допытывался Потап.

— А дале поведывать не стану, — отвечал ему Агафон-Селим. — На себе испытаешь, какова вера лучше — быть живу иль быть мертву?

Потап вокруг осматривался. Веры и впрямь здесь никакой не было. Русские люди «бусурманились» часто и легко. Попавшие в рабство к евреям — по синагогам шлялись. Фратры же своих ясырей в католическую «прелесть» искушали. И было в Крыму много греческих храмов, куда русские тоже забегали — по привычке.

Молитвы скоро забывались рабами. Но была одна, совсем не божественная, которую все в Крыму знали, передавая ее из поколения в поколение… Вот она, эта молитва: «Боже, освободи нас, несчастных невольников, из земли бусурманские. Возврати ты нас, господи, к ясным зоренькам, к водам тихим, в край веселый — меж народ крещеный!»

С этою скороговоркою ложились. С нею же и день новый встречали. Это даже не молитва стон всех умирающих от тоски по родине. Однако Потапу многое внове даже любопытно казалось в Крыму, и до тоски смертной он еще не дожил.

— Погоди, завоешь, — сулил ему Агафон. — Еще как завоешь!

А в один из дней Агафон принес откуда-то полный карафин желтого, как янтарь, болгарского вина. Выпили, и он сообщил:

— На майдане слыхал за верное, будто наши на Крым сбираются с армией неисчислимой… Одно плохо, — загрустил пушкарь, — Русь уже не раз на Крым хаживала. А как до Перекопи дойдет, так и — от ворот поворот.

Был тихий вечер. По двору гуляли беззаботные и веселые татарки в шальварах. Жевали они смолки пахучие. Ногти на пальцах их рук и ног были покрашены красным лаком. Эти яркие ногти какой уже раз приводили Потапа в ужас: