Илья Сельвинский - О, юность моя! Страница 27

Толпа бросилась подбирать. Еще бы: тут катилось человеческое счастье...

— Не смейте! — отчаянно закричал Леська. — Это деньги народные!

— А мы сами кто? Не народ? — засмеялся кто-то.

«Ревком» сорвал с головы папаху и крикнул:

— Граждане Росии! Все собранные монеты сыпьте сюда. Я член ревкомовской пятерки товарищ Воронов.

Какая то часть толпы потянулась к шапке и набросала в нее довольно много золотых.

Когда разодранный мешок был уложен на свое место, когда Воронов осмотрел все пространство под тачанкой и вокруг, когда, влезши на облучок, пронзительно огля­дел чуть ли не каждого из толпы, лошади тронулись. Только теперь в воротах возник уже совершенно выздо­ровевший казначей, пытаясь угадать, куда увезли его сокровища.

— А тебе, боец, расстрел полагается, — сочувственно сказал красноармейцу Воронов. — У нас ведь тюрем нет и не будет.

Леська вспомнил крейсер «Румыния». Как у них все просто! А ведь, пожалуй, в самом деле красноармейца расстреляют...

Елисей решил всю ответственность принять на себя. Как только подъехали к штабу, он схватил разодранный мешок и, уложив его на руки, как младенца, вбежал в особняк первым.

За столом сидели Махоткин и Гринбах. Они пили чай со связкой сушеных яблок вместо сахара.

— Рапортуйте! — сказал Махоткин.

— Да уж не знаю, как рапортовать... Вина, в основ­ном, конечно, моя. Надо было оба мешка нести мне са­мому. А я...

Он рассказал всю историю.

— Эх, шляпа! — раздраженно выругался Гринбах, — Даже этого нельзя тебе поручить.

— Шляпа-то шляпа, — смеясь поддержал Махот­кин.— А красногвардейца не виню: откуда народу знать, сколько весит золото?

Вошел Воронов, неся полную папаху червонцев. За ним красногвардеец с исправным мешком. Все это возло­жили на стол.

Гринбах и Бредихин переглянулись.

— Ну, как? Доложил, гимназист? Давайте считать убытки.

— Товарищ боец! Будьте за часового! — приказал Махоткин. — Станьте у дверей и никого сюда не впу­скайте. За неисполнение — расстрел.

Махоткин и Воронов принялись считать наличность первого мешка, чтобы выяснить, сколько вообще должно быть в мешке золотых монет. Они укладывали пятируб­левки в столбики по десяти штук. Леське тоже хотелось считать, но он не посмел.

— Пятьдесят. Пятьдесят. Пятьдесят.

Вскоре стол весь был уставлен маленькими золотыми колонками. Иногда какая-нибудь пятерка срывалась и катилась по полу.

— Лови золотинку! — кричал Воронов.

Елисей бросался к монете и приносил ее на раскры­той ладони, как золотую рыбку. При всей ненависти ком­мунистов к «презренному металлу» этот металл застав­лял относиться к себе с уважением. Люди, которые до сих пор обладали в жизни только двумя-тремя монетами подобной ценности, возбужденно купали руки в горячем золоте и время от времени похохатывали нервным сме­хом.

Когда золота много, оно, оказывается, отливает таин­ственным красноватым светом. Таинственным потому, что, если поглядеть на него в упор, — желтое и только. Но стоит чуть-чуть отвести глаза, и золото вспыхивает красноватым ореолом, который воспринимаешь боковым зрением. Леська перебегал глазами из стороны в сто­рону — и тончайшее алое пламя металось от него вправо и влево. От этого почему-то становилось жутко...

— Почему золото отливает красным? — спросил Леська, ни к кому не обращаясь.

Ясно почему, — ответил Махоткин, — на нем кровь.

— А вы знаете фокус с головой его императорского величества? — хихикая, спросил Воронов.

Он взял одну монету, положил ее царским лицом вверх и, прикрыв ладонью профиль, оставил темя, затылок и ухо. От этого ухо стало подслеповатым глазком, а затылок — рылом.

— Свинья! — захохотал Воронов. — Истинная свинья!

— Шестьсот штук свиней! — провозгласил Махот­кин. — Три тысячи рубликов, иначе говоря.

— Завязывай, гимназист! Стоишь, ничего не де­лаешь

— Вы меня не приглашаете...

— Это на польку приглашают, а к работе сами рвутся. Если, конечно, дело революционное.

— Давай худяка! — скомандовал Воронов.

И снова музыкальные струны золота, и снова моно­тонный счет. В разорванном мешке оказалось пятьсот пятьдесят.

— Считайте в шапке! — крикнул Воронов и плеснул из папахи пламя на стол. — Убытки, видать, будут не­велики. А что пропало, то все пошло народу, а не буржуятине.

— Пятьдесят, — объявил Гринбах.

— Последние пятьдесят! — взволнованно сказал Ма­хоткин. — Итак, ровнехонько шестьсот — до одной ко­пейки. Ни один золотник не пропал.

Люди глядели друг на друга словно зачарован­ные.

— Вот это да! Вот это, братцы, революция!

Уже два дня, как Леське не давали никаких поруче­ний, и, не зная, куда себя девать, он пошел по направле­нию к Турецкому валу.

«Воюю, как Пьер Безухов!» — не без юмора подумал Леська.

Степь поблескивала солончаком, и пахло от нее мо­рем.

По дороге на Перекоп мажары везли женщин, еду­щих рыть окопы. А навстречу, от перешейка, в глубь Крыма разорванной цепочкой шли беженцы. Леська по­дошел к самой дороге, высмотрел проходящую телегу, вскочил на нее и поехал на север. Возница искоса взгля­нул на него, но ничего не сказал и только чмокнул на лошадей. Женщины тоже не обратили на него внима­ния, — навалившись на плечи соседок, они старались до­спать недоспанное.

Леська оказался рядом с какой-то молодкой в муж­ском пальто и цветастом платке, надетом на шерстяной. Франтиха уютно зарылась в свою товарку и сладко по­сапывала. Над степью летали хищные птицы, высматри­вая падаль. Потревоженные суслики то и дело выска­кивали из своих норок и с откровенной любознатель­ностью глядели на дорогу. От этого нежного утра, от морского запаха, от женщин, птиц и сусликов, от своих восемнадцати лет и ощущения чего-то векового во всем, что делалось в степи, Леська испытывал наивное счастье...

Но вот женщины зашевелились: у кого-то из них за­ныло правое плечо, и они тут же, без всякой команды, но всем строем перевалились на левые плечи. Молодка, си­девшая с краю, рухнула спросонья на Леську и, не рас­крывая глаз, удобно устроилась на его плече. Леська слышал на своей щеке дуновение ее ноздрей, — и теперь счастью его не было предела. Он смотрел на ее ресницы, русые, с обгорелыми кончиками, на твердый носик ба­бочкой, на линию губ, такую свежую, точно они никогда не знали поцелуя, — и подумал о том, что эта женщина стала ему дорогой, что он ее вовеки не забудет и что в той доверчивости, с какой она, незнакомая, прильнула к нему, тоже есть что-то огромное, народное, мировое...

Вскоре женщины снова перевалились с левого плеча на правое. Молодка открыла глаза — они были серы­ми, — поглядела на Леську крупным планом, улыбнулась ему и, застыдившись, прислонилась к плечу подружки. На щеке ее оттиснулась пуговица гимназической ши­нели.

Леська сидел обиженный, как ребенок, у которого отобрали куклу. Сейчас вполне естественно было бы прилечь на плечо молодки. Вряд ли она стала бы сер­диться. Но он почему-то струсил. Так и сидел. Один-одинешенек.

От нечего делать стал разглядывать беженцев. Здесь были целые семьи с детьми, которых везли на ручных тачках, несли на руках, на шее, на спине. Но больше одиночек. Один из них показался Леське знакомым. В ко­ричневой бекеше и черном купецком картузе, он нес на хребте мешок, а через плечо гусли. Ну да, это Агренев-Славянский.

— Вадим Васильич!

Беженец остановился и стал озираться: кто бы это мог его окликнуть? Леська слетел с мажары и побежал к нему,

— Леся? Какими судьбами?

Они расцеловались.

— Вы в Симферополь? спросил Леська.

— Все равно куда, только бы не у немцев. А еще противнее у гайдамаков. Нет, вы подумайте: гайдамаки помогают Германии захватить Малороссию!

Агренев опустил на землю мешок, который тут же принял очертания сундучка.

— Присядьте! — пригласил он Бредихина и сел на краешек сам.

Леська уселся рядом.

— Что же вы собираетесь делать?

— Поступлю куда-нибудь учителем. Вы думаете, очень было приятно выступать в этом «Гротеске» с босо­ножками и медведями? У меня искусство серьезное! По­нимать надо!

— Да, да. Понимаю. Мне нравится ваша идея о ре­волюционном характере Ильи Муромца.

— Почему моя идея? Никак не моя. Вы поймите: на каждую тему былин приходится в среднем по сорок вариантов. Есть среди них запрещенные. Так вот: каж­дый, кто прочитает эти запрещенные, великолепно раз­берется в них и без помощи «моих» идей. Но где и с кем об этом говорить? На былинах налипло столько казен­щины, что просто уму непостижимо. Как нужно ненави­деть правду, чтобы так распорядиться сокровищем духа народного!

— Но ведь Муромец во многих былинах действи­тельно был предан князю, как самый ревностный тело­хранитель.