Феликс Дан - Падение империи Страница 27

— Дочь Боэция никогда не будет прихотью варвара, — с негодованием воскликнула Рустициана. — Повторяю тебе, Цетегус, — с завтрашнего вечера король готов позабудет все, кроме своей любви к Камилле.

Цетегус насмешливо пожал плечами.

— Уж не собираешься ли ты поднести ему любовного зелья?..

— Может быть, — озираясь, прошептала Рустициана.

Цетегус расхохотался.

— О, женщины… Все вы одинаковы… Признаюсь, не ждал я такого суеверия от вдовы и дочери ученых философов…

— Не смейся над тем, чего не понимаешь, Цетегус… Любовный напиток, о котором я говорю, не сфабрикован какой-нибудь торговкой на продажу. Он испробован не раз и не два в нашем семействе. Одной из моих прабабок сообщила секрет его составления жрица Изиды в те времена, когда эта страна была еще языческой… С тех пор тайна любовного напитка передается в нашей семье умирающей матерью старшей дочери.

— А ты сама испытала силу этого напитка, Рустициана?

— Не я одна… Ни разу женщина в нашей семье не любила без взаимности.

— Причем же тут напиток?.. Если твои бабушки были так же прекрасны, как и ты, то их должны были любить и без всякого зелья. Впрочем, допуская даже его подлинность, я все же не понимаю, как ты сможешь дать его королю, не возбуждая подозрения?

— Мне уже удалось исполнить это, — понизив голос, ответила Рустициана.

— Какая неосторожность, — прошептал Цетегус. — Если бы кто-нибудь заметил твой поступок, тебя обвинили бы в желании отравить короля. Никакой суд не поверил бы в любовный напиток.

— Случай благоприятствовал мне… Ты ведь знаешь, что мы почти ежедневно прогуливаемся с Аталарихом, причем он нередко уходит с Камиллой в море. Дафницион сопровождает их, я же остаюсь с правительницей. Мы прохаживаемся по берегу. Доктора прописали Амаласунте усиленное движение, как противодействие ее усиленным занятиям.

— Что же дальше?

— По окончании прогулки Аталарих каждый вечер выпивает бокал кипрского вина, в которое вливается аравийский бальзам, дающий ему спокойный сон и приготовляемый Энеем, греческим врачом Теодорика. Этот кубок приносит любимый слуга Аталариха, наш вольноотпущенник Кордулло, в храм Венеры, где ставит поднос на мраморный жертвенник и уходит, не дожидаясь возвращения Аталариха… Мне уже трижды удалось влить несколько капель этого напитка в бокал приготовленного вина.

— Однако до сих пор твое зелье не произвело желаемого действия? — с насмешкой проговорил Цетегус.

— Потому что ты торопил меня, и я хотела достичь цели возможно скорее… Между тем травы, из которых составляется напиток, должны быть срезаны в новолуние. Этого я не сделала и была наказана… Но это исправить нетрудно… Вчера было новолуние… Вчера же я выходила в сад с золотыми ножницами, как предписано, и срезала травы, нужные для составления напитка… Сегодня утром он был сварен, а сегодня вечером мне удастся влить его в кубок Аталариха.

— Вот уж не ожидал увидеть тебя в роли Локусты, — шутливо начал Цетегус, но сейчас же переменил разговор при виде возвращающейся Камиллы.

Она была страшно взволнована и со слезами бросилась на шею матери.

— Матушка… Я не могу выносить этого дальше… Мы все думали, что он любит меня… Он же… Он презирает, хуже того, — он жалеет меня… Жалеет, как провинившуюся девочку… Я не хочу, чтобы он глядел на меня свысока…

— Что такое? Что случилось? — с беспокойством спросила Рустициана, прижимая рыдающую дочь к своей груди.

Цетегус пожал плечами.

— Не волнуйся, Камилла. Незрелые мальчики всегда воображают, что их глупая любовь приносит особую честь каждой женщине.

Слезы Камиллы сразу иссякли, а ее бархатные глаза вспыхнули загадочным огнем.

— Аталарих не мальчик больше, и я не хочу чтобы над ним издевались…

— Вот как… — протянул Цетегус. — Стало быть, ты уже отказалась от ненависти к королю готов?..

Камилла болезненно вздрогнула. Язвительная усмешка префекта ножом резанула по ее нервам. Разве мог этот холодный римлянин понять то сложное мучительно-сладкое чувство к Аталариху, которого она сама не понимала, принимая его за жалость. И теперь она ответила с явной досадой:

— Я ненавижу короля готов, как и прежде, но не хочу, чтобы над ним издевались… Этого я никому не позволю… хотя он сам ядовито издевается надо мной… И вот этого я не могу выносить… Это убивает меня, матушка. Я не переживу этого унижения…

— Да в чем же дело, дитя мое? — с беспокойством спросила Рустициана. — Неужели этот варвар осмелился оскорбить тебя?..

— Он оскорбляет меня каждым словом, каждым взглядом, матушка. Краска бросается мне в лицо, когда он смотрит мне в глаза своими печальными глазами, словно упрекая меня в чем-то… Он… Меня… Разве это не оскорбление, матушка? Я не могу и не хочу чувствовать на себе этот взгляд… Я начинаю сама себя считать предательницей… Вот и сегодня… сейчас… только что… Ты только подумай, что он сделал… Мы ехали на лодке, по обыкновению, как вдруг я увидела жука, плывущего по волнам, уцепившегося за какой-то сухой листок… Мне стало жаль бедное насекомое, и я сказала об этом Аталариху. Тогда он перегнулся через борт так, что едва не свалился в воду, и достал-таки бедного жука, которого я уже проклинала в душе за опасность, которой подверглись бы мы, если бы лодка перевернулась. Он же, Аталарих, обратился ко мне и сказал тем возмутительно спокойным голосом, которого я слышать не могу равнодушно: «Как ты скоро изменяешь свои чувства, Камилла. Ты истая женщина и, притом, дочь жгучего и изменчивого юга»… И при этом он посмотрел на меня таким невыносимо снисходительным взглядом, каким смотрят на маленьких, на которых не стоит сердиться…

— Возмутительно… За эти слова ты должна отомстить, Камилла.

В голосе Цетегуса дрожала усмешка, но Камилла была слишком расстроена, чтобы расслышать ее.

— О, это еще не все… — продолжала она, вся дрожа от волнения. — Слушайте, что было дальше… Этот жук укусил Аталариха за палец. Я заметила это и говорю: «Какое неблагодарное создание… Можно ли ранить руку спасителя своего?..» Аталарих же улыбнулся… О, как я ненавижу эту скорбную, точно замерзшую улыбку… И говорит мне: «Ты напрасно возмущаешься, Камилла… Это бедное насекомое ничем не отличается от женщин… Они точно так же готовы укусить руку, поднявшуюся для их защиты…» И это он сказал таким тоном, с таким лицом, будто я казнила его отца, а он великодушно прощает мне мою жестокость… Матушка… Цетегус… помогите мне… Я не могу дольше выносить этого. Его равнодушие убивает меня… Пусть он умрет… или полюбит меня… Я хочу его измучить, истерзать… О, как я его ненавижу…

Судорожные рыдания заглушили голос Камиллы.

Цетегус обменялся красноречивым взглядом с Рустицианой, старающейся успокоить рыдающую дочь.

«Надо торопиться, — думал патриций, глядя на прелестное, бледное и заплаканное лицо молодой девушки. — На такую ненависть долго нельзя рассчитывать…»

Рустициана нежно ласкала темнокудрую головку дочери.

— Успокойся, дитя мое… Клянусь тебе, что он полюбит тебя…

— Или умрет… — едва слышно добавил Цетегус.

XV

Опасения Цетегуса оправдались… Совершенно неожиданно префект Рима получил приглашение на заседание совета, созванного молодым королем от своего имени, а не от имени правительницы, как это было обыкновенно. Одну минуту Цетегус колебался, исполнить ли ему волю Аталариха, подтверждая этим нарушение прав Амаласунты, или же протестовать своим отсутствием против своеволия «дерзкого юноши».

«Нет, это не годится. Я должен заглянуть в лицо опасности, — решил он наконец. — Кто знает, о чем будет говорено на этом совете? Лучше самому услышать это, чем узнать от других слишком поздно…»

Когда префект Рима вошел в залу, служащую молодому королю кабинетом, он остановился пораженный, узнав комнату, в которой говорил с ним умирающий Теодорик… К этой самой колонне прислонился тогда больной лев, где теперь стояло два резных кресла из слоновой кости. На одном из них сидел Аталарих. Золотая корона Теодорика сверкала на его темных кудрях. Золототканная пурпурная мантия ниспадала с плеча на ступени кресла, а под мантией виднелась рукоятка боевого меча Теодорика, драгоценные камни которого ярко сверкали при каждом движении царственного юноши.

Перед тронными креслами широким полукругом расположились знатнейшие вельможи и сановники, римляне и готы — все вперемежку, но с одинаковым выражением недоумения, беспокойства и любопытства на лицах. Не доставало только правительницы, за которой послан был один из готских офицеров, начальник караульной службы, значительно усиленной и занимавшей все внутренние помещения. И здесь, даже между колонн, мелькали копья и синие плащи.

У входа же стоял, с обнаженным мечом в руках и стальном шлеме на голове, знакомый и ненавистный Цетегусу граф Витихис.