Мартин Линдау - Яд Борджиа Страница 27

– Моя сестра – вдова уже целый год! У его святейшества прекрасные основания! – ответил Цезарь. – Но уж я разделаюсь с этими советниками! Вы не слыхали в Риме о веселой комедии, которую я сыграл с синьором Ремиро в Ронсильоне?

Епископ с улыбкой вскинул на герцога острый взор и отрицательно покачал головой. Но, когда Цезарь, с поистине дьявольской веселостью, рассказал ему ужасную историю, у министра финансов пропала с лица краска, словно он был близок испытать такую же судьбу, какая выпала на долю Ремиро.

– Ну, вы не смеетесь, синьор? – спросил Цезарь бледного министра. – А все же нет ничего приятнее поймать негодяя в его собственной ловушке.

– Охотно верю, ваша светлость, это в высшей степени приятно. Но я не знаю, что подумает его святейшество, – заметил Датарий.

– Таким вот образом из двойственного политика легко можно сделать двоих, – с ироническим хохотом сказал герцог. – Но я представлю такие доказательства его виновности, которые будут достаточны для духовного суда неверующих иудеев! Но что вы говорили! Орсини обнажили свои мечи?

– Весь Рим волновался. Даже Колонна осмелились показаться на свет Божий. Конти, Ченчи, Сальвати забаррикадировали свои улицы. От ужаса мы все потеряли голову, только его святейшество оставался спокойным. С балкона Ватикана он уговорил смущенных паломников и уверил их, что никто из них не был схвачен.

– Старые развалины почти заполнились массой народа, – сказал Цезарь, с удовлетворением осматривая толпы народа, покрывавшие дорогу от реки до городских стен.

– К сожалению, они невероятно скупы и не хотят ничего пожертвовать в возврат расточительной благотворительности святого отца, – уныло возразил хищный министр.

– Вот как? – механически произнес Цезарь, очевидно, занятый своими мыслями.

Датарий оправился теперь от испуга и начал хохотать, будто вспомнил что-то очень смешное.

– Вот вы удивитесь, благородный господин, когда увидите лиссабонского кардинала. Он, изо всей святой коллегии больше всех любивший пышность, ходит теперь без свиты и почти в лохмотьях. Послушайте, как это случилось. Он думал, что уже близок к смерти, и, чтобы не оставить своих богатств церкви, роздал все своим родным и слугам. Но небо услышало их лицемерные молитвы и в наказание за его обман послало ему исцеление. Между тем неблагодарные негодяи из всех его сокровищ не захотели подать ему даже милостыню, и теперь он – нищий. Это – яркий пример для тех, кто думает обмануть святую сокровищницу!

Перед взорами возвращающегося полководца развертывалось великолепное зрелище. Река была покрыта раззолоченными гондолами, которые своими разукрашенными носами, пестрыми знаменами и расписными килями тешили взор на золотистых волнах. Над мостом возвышалась триумфальная арка, сооруженная из лавровых ветвей, копий и труб. Здесь собрались знатные особы, назначенные для встречи герцога, кардиналы в красных мантиях, верхом на мулах, римские дворяне, из менее знатных фамилий, в блестящем вооружении и ярких плащах, прелаты в священническом облачении, многочисленные слуги, пажи и лакеи в великолепных ливреях. Все это было окружено рядами испанской папской гвардии. По ту сторону моста вся дорога была усеяна движущимися во все стороны толпами народа. То были дворяне со своими вооруженными приближенными, послы чужестранных государств, с национальными знаменами, в сопровождении герольдов и блестящей свиты, городские цехи со значками, префект города Рима с белым знаменем, а со всех сторон на стенах, на выступах холмов, находилось бесчисленное множество простых зрителей.

Герцог едва успел бросить беглый взор на эти приготовления, как к нему подъехали Паоло Орсини с сиром Реджинальдом и дон Мигуэль.

– Вителлоццо просит извинить, герцог, – нерешительно сказал Паоло. – Он не решается кому бы то ни было передать командование своими варварами.

– О, он все еще не доверяет нам? – печально спросил Цезарь. – Неужели нет средств, которыми можно было бы убедить его в нашей искренности? Мы будем тогда просить его ехать в город впереди нас и поселиться вблизи дворца Колонна, так как не желаем никакой другой охраны, кроме его храбрых варваров. Идите, дорогой Паоло, и скажите ему это!

– Так, значит, дворец Колонна конфискован? – смущенно спросил Паоло, хотя это известие говорило о полном разорении фамилии, с которой его род так долго вел упорную войну.

– Полагаешь ли ты, брат, что было бы умно оставить гнездо, когда истреблены осы? – возразил Цезарь. – А где благородный иоаннит? Ему следовало бы разделить с нами эту пышную встречу.

– Он остался далеко в арьергарде, чтобы на свободе отдаться своим мрачным мыслям, – угрюмо ответил Паоло, и после краткого раздумья поспешно отправился к Вителли.

– Могу ли я просить вас, благородный английский рыцарь, возвестить о нашем прибытии нашим друзьям на мосту? – с такой утонченной вежливостью промолвил Цезарь, что сир Реджинальд не мог отказаться и, хотя и с неудовольствием, исполнил обязанности герольда, поскакал к мосту. – О, мой Никколо, не беспокойся, когда-нибудь я отомщу за твоих республиканцев! – прошептал Цезарь, и в его глазах засветилось так долго подавляемое бешенство.

– Может быть, ваша светлость прикажет разбить палатку, чтобы ради этих торжеств одеть какой-нибудь блестящий костюм? – спросил Мигуэлото.

– Не знаю, какой из моих нарядов мог бы выделиться среди этого пурпура и блеска, – сказал герцог. – Чтобы здесь быть замеченным, надо одеться попроще. Я одену свое самое плохое платье – черный шелковый камзол, тот самый камзол, который был на мне на похоронах герцога Гандийского. Это – траур по брату, который заткнет болтунам их лживые рты, и все в моей свите пусть будут одеты в траурные костюмы.

Палатка была наскоро разбита в стороне от дороги. Тем временем тяжелой рысью проехали всадники Вителлоццо. Пришел ли Вителлоццо, несмотря на свое недоверие к Цезарю, к убеждению, что ему неловко отклонить его просьбу, или, может быть, именно поэтому рассеялись его опасения, но он согласился и несколькими минутами раньше Цезаря проехал через Понте Молле.

В своем черном шелковом камзоле, украшенном лишь тяжелой золотой цепью, герцог выделялся более, чем это удалось бы ему в его самом блестящем наряде. Берега Тибра, бывшие так часто свидетелями возвращавшихся победителей, снова огласились приветственными криками. Пьетро Медичи с опущенным забралом проехал вместе с Вителлоццо в город, и по сторонам Цезаря ехали только Орсини и Макиавелли. Мигуэлото с тайным поручением был отправлен в арьергард.

Лишь только герцог стал приближаться, церемониймейстер, ожидавший подходящего момента, поклонился особам, которые должны были первыми встретить Цезаря Борджиа, и в ту же минуту три кардинала выехали на своих мулах вперед. Первый был человек почтенный и его спокойное, сосредоточенное лицо привлекало к себе благочестием. Двое других были еще молоды, но оба прекрасно сложены, один выделялся серьезным и гордым достоинством, другой – бурной живостью, более подходящей рыцарю, чем священнику. Первый был кардинал Медичи, впоследствии папа Лев X, другой – кардинал Адриан Корнето.

Приветственные крики раздались снова и смолкли, когда кардинал и герцог встретились и достопочтенный прелат преподал ему благословение церкви, а затем в латинской речи стал прославлять его геройские подвиги. Цезарь Борджиа слушал с обнаженной головой, смиренно склонясь над лошадью, благодаря чему торжественная речь несколько раз прерывалась ее громким ржанием, что вызывало сердитые взгляды церемониймейстера.

Не успел старый кардинал окончить свою речь, как к поезду, несмотря на предупреждения Бурхарда, приблизился почтенный дворянин в сопровождении одного кардинала, одного прелата, нескольких кавалеров и двадцати лакеев в красных и белых ливреях с гербами Орсини. Все были пеши. Последние слова приветствия были прерваны объятиями Паоло Орсини и его родными. Почтенный дворянин был его отец, герцог Гравина. Понятие о могуществе этого дома можно было составить, если представить, что среди тех Орсини, которые теснились, чтобы приветствовать наследника их главы, находились семь баронов, один кардинал, один архиепископ и множество подчиненных дворян, которые, тем не менее, все обладали вблизи Рима или замками, или укрепленными крепостями. Сморщенные щеки старого Гравина были орошены слезами, несмотря на все его усилия скрыть их. Глубокие рыдания потрясали его старческую грудь, когда он прижимал к сердцу сына. Даже Цезарь, казалось, был тронут, он отвернулся в сторону, как бы желая скрыть свои чувства, но те, кто внимательно наблюдали за ним, видели в его чертах скорее иронию, чем нежность.

Бурхард предложил посланникам принести свои приветствия, и дипломатический корпус немедленно пришел в движение, причем каждый стремился выехать вперед, церемониймейстер же громким криком пытался привести в порядок расстроенные ряды. Английский посланник, человек серьезный и представительный, в сопровождении свиты молодых кавалеров, выехал вперед с такой стремительностью, что очутился в одно время с послом императора, который по положению имел преимущественное право на первое место.