Юрий Трусов - Каменное море Страница 27

Кондрата и Гликерию растрогало такое необычайное проявление дружбы со стороны офицера, в каждом слове которого чувствовалось желание всячески подбодрить Кондрата.

– Все пройдет, заживет, Кондрат Иванович! Будем еще гарцевать вместе на конях. Я скоро такого лекаря выпишу из Петербурга, что он сразу исцелит вас, – обещал Сдаржинский.

Через несколько дней Иванко простился с отцом и уехал в Одессу. Ему не терпелось увидеть своих стариков, как он называл Чухраев – деда Семена и бабку Одарку Не терпелось ему и снова встретиться с веселым городом, морем, его просторами, по которым он так скучал на сухопутье. Его властно манила жизнь моряка.

В день отъезда Иванко прибыл в Трикратное обещанный Виктором Петровичем лекарь.

II. Мечта заветная

И еще однообразней, немилосердней потянулись для раненого Кондрата годы. За это время столичный чудо-врач успел хорошо прижиться в гостеприимном Трикратном, а Виктор Петрович – принять непоколебимое решение – остаться в имении. Он наотрез отказался, несмотря на все уговоры матери, поступить не только на военную, но и на любую государственную службу…

На все материнские слезы, заклинания, трогательные увещевания, призывающие сына последовать примеру своего отца-генерала, обожаемого монархом, Виктор Петрович спокойно отвечал, снисходительно улыбаясь:

– Мне крайне огорчительно, дражайшая маман, что я не могу последовать вашим советам. У нас, на Руси, и без меня слишком много разных чиновников. А просвещенных людей, тех, что пользу отечеству способны принести, хоть шаром покати…

Слова сына показались предерзостными. Мадам испугалась. Такого опасного вольнодумства, идущего вразрез со всеми ее взглядами, она никак не ожидала услышать под крышей собственного дома. Да еще услышать из уст того, кто был ее единственной опорой и надеждой в старости! Удручало и то, что сын сказал это все не в запальчивости, не в споре. Тогда у нее была бы еще надежда его переубедить. Но он говорил спокойно, уверенно, даже несколько снисходительно.

Сдаржинская хорошо умела владеть собой. Она отлично знала людей, понимала их с полуслова. Спорить с сыном, настаивать, убеждать – бесполезно. Это был не подлежащий обжалованию приговор всем ее надеждам, всем мечтам. Самое странное, что она не могла ни сердиться, ни плакать. В то же время, глядя на сына, она почувствовала себя такой одинокой, никчемной, словно сразу состарилась на много десятков лет…

Через несколько дней хозяйки Трикратного не стало. Она умерла тихо во время сна.

Смерть Сдаржинской не изменила заведенного ею порядка в Трикратном. В барской усадьбе, как и при ее жизни, по тем же дням, в те же часы управляющий – благообразного вида, с седой окладистой бородой, из крепостных крестьян – елейным голосом степенно докладывал уже не мадам, а Виктору Петровичу обо всем, что происходило в имении.

Молодой барин с интересом расспрашивал его о хозяйственных делах, стараясь узнать обо всем как можно пообстоятельнее и поподробнее. Виктор Петрович искренне хотел вникнуть во все тонкости дел и, слушая старосту, постоянно записывал что-то. Но сам никогда не отменял распоряжений управляющего, лишь все чаще и чаще стал выезжать из имения. Возвращался он всегда озабоченным, выгружая ящики с какими-то книгами. По ночам в его кабинете ярко горели свечи – Виктор Петрович читал толстые тома немецких, французских, английских книг.

Иногда бледный от бессонницы Сдаржинский заходил во флигелек к Кондрату, расспрашивал его о здоровье, присаживался на постели и подолгу делился о том, что вычитал в книгах, просил советов.

Кондрат давно не занимался земледелием. Но вспоминая, как он крестьянствовал на берегах Тилигула, сравнивая рассказы барина о хлебопашестве в иноземных странах, порой едко высмеивал то, что считал в них несуразицей или небылью.

Однажды после одной из таких бесед Виктор Петрович поведал Кондрату о том, что давно волновало его.

– Хочу землю пробудить нашу… Насадить на засушливых черноморских степях леса, безводья оросить, чтобы жизнь не зря прошла, Кондратий Иванович… Вот такой, как ты, очень мне для дела этого нужен человек… Если бы выдюжил хворобу – помог?

– Конечно! Кабы встал, я бы небо достал… Эх, здоровья бы мне, Виктор Петрович! – воскликнул Кондрат и замолчал, словно захлебнулся от нахлынувшей тоски.

III. Просьба

Горечь, прозвучавшая в словах Кондрата, вернее, тон, каким они были произнесены, открыл Виктору Петровичу всю глубину трагедии унтера.

Он мысленно упрекнул себя за то, что опрометчиво разбередил душевную рану своего однополчанина.

– Успокойся, друг мой. Все преотлично образуется. У меня и сомнения даже нет, что ты весьма скоро поправишься. Так обещает доктор, – смущенно промолвил Сдаржинский.

Запавшие темные глаза больного сверкнули недобрым огнем.

– Напрасно вы, Виктор Петрович, только на дохтура этого деньги переводить изволите. Мне ваших денег жалко. Не в силах он мне помощь оказать, хоть еще сто лет лечить будет. Истинная правда!..

Кондрат машинально поднялся, но, сделав резкое движение, со стоном опустился на свое ложе.

– Осторожнее, Иванович, – склонился над ним Виктор Петрович. – В лечении, друг мой, терпение потребно… И на дохтура ты напрасно совсем… Ведь он врач известный, к тому же…

– Гоните его, Виктор Петрович, прошу вас… Голову нам он морочит. Видеть его уже тошно. Коли прогоните – мне сразу, наверное, полегчает.

Слушая Кондрата, Сдаржинский то хмурил рыжеватые брови, то улыбался.

– То есть, как это – гоните? Позволь, Иванович! А кто же тебя тогда лечить будет? Ты же больной. Без доктора тебе не обойтись.

– Обойдемся!.. Я давно вас просить об этом собираюсь… Разрешите мне лечение от одной ведуньи испробовать, чтоб только лекарь-немец ваш не мешался.

– Это от какой такой еще ведуньи? – поморщился Сдаржинский. – Знахари и колдуньи в наш просвещенный век суть невежество одно да шарлатанство. Я не думаю, что ты, Иванович, к сему легковерную приверженность имеешь… Стыдись!

– Все ж, уберите доктора, а то я, не стерпев, обижу его. Нехорошо тогда получится. Истинную правду говорю, ваше благородие. – Голос Кондрата задрожал. Звучащая в нем горечь заставила насторожиться Сдаржинского.

– Но как я рассчитаю врача, когда он не закончил еще курса лечения. Он хочет тебе благо сделать, а я его прогоню… Нехорошо будет…

– А вы его от меня помаленьку отвадьте… Он сам, поди-то, в душе отбояриться хочет. Гордость ему самому отказаться мешает. Понимает, видать, что хворь мою ему не одолеть. Он немец неглупый. Вы ему только облегчение сделаете.

– Ты уверен?

– Да я его насквозь вижу.

– Гм… Любопытно, – задумался Виктор Петрович. – Как же все-таки мне его поделикатнее отвадить?

– Да вы его, когда в Одессу поедете, возьмите с собой. И продержите его возле себя подольше… Месяца три так, чтобы от меня он отвык. А потом скажете, что я, мол, неблагодарный, у ведуньи лечиться стал…

– Так ты в самом деле хочешь у ведуньи?

– Она одна мне, пожалуй, и поможет… Только дозвольте ее ко мне допустить.

Виктор Петрович тяжело вздохнул.

– Ох, как я не люблю эти суеверия!.. Но раз ты так настаиваешь – пусть будет по-твоему. Волю больного уважать надо. Только – чур! Я об этом ничего не ведаю, ничего не знаю. Понял? – Он многозначительно поднес палец к губам.

На другой день Виктор Петрович увез неведомо куда – «в долгую отлучку» – немца-лекаря. А через несколько дней на возке, запряженной парой саврасых, в Трикратное приехал к Кондрату из Одессы дед Семен Чухрай со своей старухой Одаркой.

IV. Отлучки Виктора Петровича

Не только дела заставляли Сдаржинского на долгий срок отлучаться в Одессу. С этим городом его сейчас, как никогда, связывали сугубо личные интересы, надежды и желания. Кузина Натали, по-прежнему притягательная и по-прежнему недосягаемая, прочно вошла в его жизнь. Он пронес свое чувство к ней через годы, через войну, через тяжелые испытания.

И, как в прошлые годы, его поразила мужественная откровенность этой хрупкой, грациозной, на первый взгляд беззащитной девушки. В первую же встречу, после радостных восклицаний и традиционного поцелуя, кузина подвела Сдаржинского к портрету его брата Николая, висящего в раме, повитой черным крепом.

– Здесь, дорогой кузен, перед лицом погибшего в сражении, я должна сказать вам правду. (Когда она говорила с Виктором Петровичем по-французски, всегда переходила на «вы»). – Он – единственный человек, которого я любила и люблю и который унес мою любовь с собой. Я поклялась, что буду верна ему. И вы также должны поклясться, что никогда, ни при каких обстоятельствах… – Тихий голос Натали задрожал: – Клянитесь! – Черные влажные глаза ее приказывали и в то же время умоляли исполнить просьбу.

Виктор Петрович был потрясен. Он давно с горечью сознавал, что кузина отдает предпочтение брату. Но у него всегда теплилась надежда, что постоянство, преданность, глубокие чувства, которые он испытывал к ней, победят.