Ирина Горская - Андрей Ярославич Страница 27

Тишина и безлюдье…

Он ступал осторожно… Ступени ковром покрыты… В сенях — ни души… Ни одной прислужницы… Еще немного он пройдет… просто так!.. Все равно ведь никого нет…

И вдруг ему почудилось, что за дверью, неплотно притворенной, есть кто-то, живой, неспящий! Даже чуть жутко сделалось, почти как тогда, когда мимо церкви шел… За дверью никто не ходил, не говорил, не скрипел… Но овладевало душой это чувство, будто за дверью что-то чудесное, тихое, совсем неведомое ему…

Тихо-тихо подошел и заглянул, ног под собой не чуя…

В горенке у окошка раскрытого поставлен был книжный налой. Такой налой мальчик видел в келье одной, когда возили на богомолье в Андреевский монастырь. Андрею пояснили, что за такими налоями монахи читают и переписывают священные и богослужебные книги. Ему и на мысль не могло прийти, чтобы такой налой был в мирской горнице, да еще и в женском жилье…

Но еще поразительнее было то, что за налоем, чуть склонившись, стояла девушка в распашном платье верхнем, накинутом небрежно поверх легкого нижнего. И видны были ступни, босые, в легких туфельках мягких пестрых, без задников… И когда увидел эти маленькие светлые точеные ступни, сердце сильно ударилось в груди… А волосы были распущены и были такие нежно-золотистые и витые такие, волнистые, — это, должно быть, от тугого плетения. И тотчас осветилось в сознании Андрея: «Мелисанда Триполитанская!» Будто странный смутный образ, трепетавший в его сознании смутно, вдруг обрел плоть и кровь…

Неужели он прежде видел ее? Конечно, это Ефросиния, вдова неведомого брата Феодора… Но неужели он прежде видал ее? Нет! Должно быть, нет… Как мог — видать и не приметить?..

И невольно отворил дверь пошире… Дверь скрипнула… Замер, не опустив рук…

Девушка обернулась к нему.

Ее лицо и движения — все было такое нежное и сосредоточенное… Вот такою была Мелисанда, пока не утратила своей дивной красоты. А когда утратила, душа ведь осталась! Эта душа, глядящая в каждом движении, во взгляде нежных карих глаз; душа, не ведающая, что есть — насмешка над ближним, нечистота и гнев…

Андрей не приметил, откуда взялся в ее руках широкий — золотые разводы по голубому полю — плат… И вот уже легко порхнули руки в рукавах — и скрылись волосы золотистые…

Он решительно отворил дверь и встал перед ней, перед этой красавицей одухотворенной…

Она смотрела на него серьезно и ясно…

Видела совсем еще детское лицо, еще такое детски круглое, что кончик носа казался чуть вздернутым. И лицо это выражало наивную недоверчивость и ребяческую лихость… Но глаза — голубые, и свет солнечный в них и из них — выражали смущение и еще глубину этого странного ума…

— А ты Андрей… — произнесла она каким-то округло-певучим голосом. И голос у нее был словно бы проще, нежели вся она…

И когда Андрей услышал произнесенное ее голосом свое имя, сердце его снова ударилось в груди сильно…

И мысль о том, что она, видая его прежде, запомнила и приметила, эта мысль, казалось, обожгла…

Он подошел к налою. Все-таки он был еще ребенком, и снова сделался ему интересен этот налой, и разложенные по нему плотные листы, и большая раскрытая книга, и маленькие чашечки с красками яркими, и кисточки, и стерженьки-писала… Все это он видал в келье. Но было странно: зачем это здесь… Разве может мирянка делать то, что лишь монахи делают? А вдруг это какой-то страшный грех, который хуже всех других грехов? И тотчас же стало страшно за нее и за себя… Она неужели губит свою душу?! И ведь он… ведь он… Он никогда не выдаст ее… И свою душу тем погубит?..

Он знал, что в книгах буквами написаны слова. Подошел еще ближе… Большая красная витая буква-птица смотрела на него круглым глазом… Страх и тревога утишились невольно…

— Что это? — Он сам не знал, о чем спрашивал. Обо всем. Почему она делает то, что делают монахи, и что же такое она делает… Но она подумала, что он спрашивает о букве, какой краской начертана эта большая буква… И отвечала своим тонким простым голосом:

— Это киноварь…

И звучание этого простого голоса угасило его смущение перед ней. И теперь он задавал вопросы, один за другим, пытливо и увлекаясь все более и более. И она уже оценила его ум и отвечала ему толково, подробно и спокойно…

И когда он узнал, что ничего дурного и грешного миряне не вершат, когда читают и пишут, она увидела, как вздохнул он с невольным облегчением. Она сама была натурой утонченной и без труда осознала уже в эту, первую их, встречу эту чувствительность и ранимость его души…

Ефросиния была воспитана на южнорусский лад; старая монахиня-гречанка обучила ее греческому и латыни и славянской грамоте…

Для Андрея уже самая первая беседа с Ефросинией была словно припадание к неведомому и сладостному для питья источнику. Он узнал многое, чего прежде и предположить не мог. Но его живой ум тотчас все воспринимал, впитывал и развивал.

Необычайно заняло его это странное искусство перевода с одного языка на другой. Отвечая на его вопрос, Ефросиния сказала ему, что стопа листов, уложенных на налое, это сделанный ею перевод жития святого Андрея Константинопольского; она переложила славное это житие с греческого языка и греческих букв на славянскую грамоту, и теперь она переписывает житие в книгу…

Андрей совсем приблизился к налою и теперь видел написанное совсем близко. Ему очень хотелось коснуться пальцами этих плотных страниц, но он не решался. Она знала, что он, как и его отец, братья и сестры и княгиня Феодосия, не умеет читать и писать. Ей не хотелось, чтобы мальчик чувствовал себя рядом с ней невежественным. Чувствительный и горячий, он уже сам себе мог показаться глупым… Она спокойно чуть склонилась к большой растворенной книге и прочитала, будто вводя Андрея в свой труд и показывая, что и ему подобное доступно; прочитала:

— «Земля си николи же бесъ салоса несть».

Она видела, как на лице мальчика явилось восторженное выражение, пока он слушал, как она прочитывает фразу…

— Вот, — сказала она, снова оборачиваясь к нему, — не знаю, что поделать мне с этим словом «салос», как его по-славянски переложить…

Она сказала это только для того, чтобы мальчик стал посвободней, ощутил бы ее доверительность. Она вовсе не ожидала от него полезных себе советов, ведь он ничему не был обучен в учении книжном. Однако он с этой радостной серьезностью отнесся к ее словам…

— Что же такое означает слово «салос»?

Она задумалась.

— Пожалуй, оно означает безумца, урода, того, кто уродился не таким, как все люди… Но нет, нет, слово это означает человека, безумствующего во имя Господа, издевателя и насмешника над всем мирским ради Христа…

Такое было Андрею совсем внове, и он тотчас загорелся узнать, как же это происходит.

Ефросиния, сама все более увлекаясь рассказом, поведала мальчику о святом Андрее, который был в Константинополе рабом знатного и богатого господина. Андрей не был местным уроженцем, а, быть может, даже и из земли Русской попал в столицу византийскую. Господь благословил его, и всю свою долгую жизнь он бродил по улицам города словно безумный, подвергаясь насмешкам и поношениям. Он был великим святым и еще при жизни сподобился увидеть в откровении царствие небесное, и после своей кончины он и есть в таковом. Святой Андрей видел покров, простертый Богоматерью над людьми…

— Как будто снег зимой! — воскликнул мальчик, живо представляя себе это видение…

Но мальчик не позабыл, с чего начался их разговор о святом Андрее Константинопольском.

— Земля не может быть без салоса, потому что он насмехается над всем мирским во имя Господа и показывает людям воочию бренность всего земного… А если сказать вместо «салос» — «похаб»? Все же «салос» — чуждое слово… Или нет, «уродивый»! «Уродивый» — вот как надо назвать такого насмешника во имя Господа!..

Она тихо подивилась остроте ума мальчика. А он уже спрашивал с живостью, может ли быть уродивым правитель, князь…

И снова это был умный вопрос, один из тех вопросов, на которые возможно дать ответы занятные и достойные славной беседы.

Ефросиния стала рассказывать Андрею о древней царице Онисиме, оставившей власть и престол и, подобно святому Андрею Константинопольскому, терпевшей насмешки и даже побои…

Но тут в дверь троекратно постучали. Андрей живо обернулся. Ефросиния чуть свела, сдвинула тонкие бровки.

— Ах, это, должно быть, о приходе княгинином сейчас доложат!..

Андрей понял, что его собеседница ожидала этого прихода, но, увлекшись внезапным разговором с ним, не поспела приготовиться, не оделась как подобает. Он шагнул к двери. Ему очень хотелось прийти еще, но гордость не давала просить позволения. И вдруг сердце его переполнилось благодарностью к Ефросинии. Она так просто и чутко обо всем догадалась и просто сказала ему: