Иосиф Опатошу - 1863 Страница 27

— Он приведет армию!

— А Кошус, говорят, ведет вторую!

— Вы думаете, французы будут молчать?

— Дураки эти французы, пусть помалкивают!

— Мы быстро дойдем до Варшавы?

— О, братцы, там-то нас и ждут!

— А где твоя Ядвига, Янек?

— В Варшаве.

Глаза загорелись. Радость озарила озябшие лица. Кто-то принес флягу с водкой, глотнул из горлышка и пустил флягу по кругу.

Подошли несколько солдат с восковыми свечами в руках.

— Что за процессия?

— Кто-то умер?

— Это меняют вахту.

— Со свечами?

Солдаты свернули в поле, оставив после себя отсвет пламени, и исчезли в темноте. Над кострами звучали крики священника:

— Многая лета Лангевичу!

— Когда он перестанет орать?

— Как белая летучая мышь!

— Не богохульствуйте! — Пожилой солдат опустился на колени и принялся креститься.

— У нас не крестятся!

— Иди в церковь!

— Для этого мне надо было тащиться за пятьсот миль, из самой Венгрии?

— Не спорьте, братья! Давайте лучше споем что-нибудь! Где учитель из Млавы?

— Вот он!

Учитель, высокий и худой мужчина, наклонился вперед и начал глубоким голосом, неожиданным для столь изможденного тела:

Siedzi Krakus pod drzew cieniem,Kosa przy nim leży,Z czola spływa pot strumieniem,A krew na odzieży[65].

Солдаты придвинулись поближе к учителю и тихо подхватили:

Z czola spływa pot strumieniem,A krew na odzieży.

Крестьяне, словно тени, окружили певцов. Учитель, воодушевленный присутствием публики, вышел в центр круга. На его лицо упал красный отблеск, голос стал мягче и печальнее:

Z Moskalami jutro możeBić się będziem, со daj Boże!Czy zwyciężym, czy zginiemy,Zawsze sława nam![66]

И над костром раздалось долгое эхо:

Czy zwyciężym, czy zginiemy,Zawsze sława nam!

Мордхе отступил назад и освободил место остальным. Вержбицкий последовал за ним. Они молча прошли мимо собравшихся вокруг костров людей, которые были похожи на торчащие корни деревьев.

Мимо проскакал на лошади Комаровский, но, увидев Мордхе, вспомнил о чем-то и повернул обратно:

— Тебе привет, Алтер, от пани Фелиции.

— Пан полковник получил от нее письмо?

— Она только что была в штабе. Приехала с поручением. Я отвез ее к границе. — Комаровский передал поводья Мордхе и, махнув рукой, попросил: — Отведи лошадь в конюшню.

От лошади шел пар. Мордхе снял с себя бурку, накрыл мокрую спину лошади и пошел, с трудом передвигая ноги. Он вспомнил о Вержбицком, огляделся. Вокруг никого не было. В темноте выл волк, долго и протяжно. Голова наполнилась звуками.

Жар опалил Мордхе. Он больше не был один и чувствовал присутствие кого-то близкого, словно не лошадь шла рядом, а близкий, очень близкий человек. Он спрятал лицо в лошадиную гриву.

Окрестная тишина вздрогнула: подал голос жеребец. Кобыла вытянула гибкую шею, почувствовала в его руке ночную тоску. Она заржала один раз, второй и зашлась в плаче. На ее губах появилась пена.

Мордхе обнял лошадь за шею, прижался щекой к гладкой белой шерсти и так и стоял в конюшне, вдыхая резкий лошадиный запах и испытывая жажду новых ощущений.

Вержбицкий уже спал. Мордхе с трудом на четвереньках забрался на лежанку, закрытую с трех сторон землей. Влажный теплый воздух дохнул ему в лицо. Он подоткнул под себя солому, залезавшую в уши и в нос и согревавшую продрогшее тело, и поплотнее закутался в бурку, как будто отгораживаясь от товарища и не желая никого впускать в свой мир.

Голоса рассыпались на звуки, раздавались с приглушенным свистом, рассказывали о Мерославском. Через четверть века диктатор лелеял свою мечту, пугая ей королей. И когда он со своей свитой перешел границу, желая воплотить мечту в жизнь, на него напал враг и всех уничтожил. Потерянный, забытый стоит Мерославский в чистом поле, обнимает свою лошадь и плачет.

Глава пятая

Мариан Лангевич

Лангевич слегка приоткрыл дверь своей комнаты и вышел поглядеть, все ли в штабе спят. Пробираться было неудобно: люди лежали на столе, на полу. Дежурный сидел у входа на мягком стуле. Он спал, запрокинув голову и раскрыв рот, фуражка, сползшая на сторону, поднималась в такт его дыханию.

Лангевич вернулся в комнату и запер дверь, довольный, что может заняться своими делами, не боясь чужих глаз. В свете таявшей свечи он уселся за стол, снял через голову сумку с кассой, которую всегда носил на груди, вынул маленький блокнот, куда записывал все расходы и доходы, и пересчитал каждую банкноту, каждую бумажку, поступившую за день. Кассу он никому не доверял, проверял ее каждый вечер, складывая банкноту к банкноте. Франки, кроны и польские злотые укладывались в пачки, и Лангевич, с очками на носу, с всклокоченной бородой и горящими глазами, словно алхимик, превращал их в оружие и амуницию. И каждый раз, когда речь заходила о деньгах, он докладывал, что в кассе столько-то и столько-то пушек.

Лангевич спрятал банкноты в холщовую сумку, повесил ее на грудь и стал просматривать свежие сведения о расположении врага. Он быстро начертил карту и решил, что спокойнее будет остаться в Гоще. Враг сюда доберется дня через три-четыре. Однако с каждым днем уменьшаются запасы продовольствия. Солдаты опустошили все соседние деревни, забрали у крестьян картошку, муку и скот. Может, Езиоранский прав — Лангевич встал и зашагал по маленькой комнатке, у такой плохо подготовленной, неповоротливой армии всегда будут проблемы с продовольствием. Значит, надо поделить армию на отряды, это может приостановить восстание, затянуть его на месяц-два, но в конечном счете все закончится победой. Россия каждый день стягивает войска. Скоро она займет все деревни и леса, посылая один отряд за другим. У армии со штабом есть адрес. Нам обязательно помогут. Франция выступает за то, чтобы между Россией и Германией появилась свободная Польша. Не ради Польши, а во благо Франции. Если б только мы, поляки, желали освободить Польшу! Но мы не хотим! Винницкий сеет раздор, Езиоранский завидует и деморализует армию. Чаховский молчит, но может в любое время забрать свой полк и уйти. Поди стань диктатором с такой армией! И нужно четко все оговорить, а то, глядишь, завтра Мерославский захватит власть! Этот демагог наводнил Гощу своими прокламациями. Варшава молчит, уже неделю нет известий. Граф Грабовский вызывает подозрения. Должно быть, тут готовится какая-то игра, на кону — свободная Польша. Странно, что дворянам вдруг понадобился диктатор. Они хотят собрать все польские силы, передать их врагу и положить конец восстанию. Они могут в этом преуспеть. А если нет — в истории всякое случалось, — всех дворян повесят на деревьях.

Лангевич устало присел к столу, посмотрел, как оплывает светильник, и чем темнее становилось в комнате, тем больше тени расползались по углам и ложились посреди комнаты. Он вынул часы, время позднее. На дворе уже давно наступила ночь. Что-то беспокоило Лангевича. Он рассердился, что его оставили одного, что Генрика так задерживается. Уже час прошел с тех пор, как она ушла с Чаховским на позиции. Хоть бы Генрика осталась с ним! За то, что в Гоще собралась армия, нужно благодарить только ее. Она заставила его объединиться с Езиоранским. И кто знает, может быть, добровольцы, которые прибывают каждый день, тоже приходят ради нее? Вся Польша говорит о Генрике!

Голова у Лангевича отяжелела и опустилась на грудь. За стеной царил сон, убаюкивая все вокруг, словно кваканье лягушек на весеннем лугу. Сон перенес Лангевича в другой мир, где враг был разбит, Польша свободна, а сияющая Генрика подняла «диктатуру», валяющуюся у ног Лангевича, и надела ее ему на голову.

Вдруг Лангевич вскочил со стула, схватил револьвер и с перекошенным лицом бросился к двери, за которой слышались голоса.

Посреди комнаты стоял Чаховский с хлыстом в руке и, глядя пустыми серыми волчьими глазами, успокаивал разгоряченных солдат, наставивших на него револьверы.

— Что такое? Что случилось? — спросил Лангевич.

Никто его не услышал. Чаховский твердил:

— Ему свиней пасти, а не мундир носить! Дежурному нельзя спать! На месте Лангевича я бы вас всех разогнал, отправил свиней пасти!

— Пан полковник не имеет права распускать руки! — возразил бледный длинноносый дежурный.

— Надо было тебя пристрелить! — Чаховский пристально следил за каждым движением солдат и офицеров, парализуя их взглядом. — Солдату не положено спать на посту! А этот еще перечит. Заткни рот!

Чаховский прошелся по комнате, успокоился, косо посмотрел на Лангевича, как будто говоря: «Это твоя работа!», — и вышел на улицу.

Усталая досада прорвалась из-за расстегнутых мундиров. Кто-то сел, кто-то встал: