Чабуа Амираджиби - Дата Туташхиа. Книга 2 Страница 27

Сандро Каридзе приник к своей чаше и не торопясь, с паузами, ее опорожнил.

Все мы с увлечением его слушали.

– Это очень важно,– сказал я,– что в те времена в фундаменте жизни была любовь. Я не числю себя знатоком искусства, не берусь судить, но, по-моему, все самое прекрасное в грузинской музыке, в литературе, в народной поэзии, все, что мы любим, появилось как раз тогда. И никогда в них ложь не одерживала победы, никогда насилие не подымалось на пьедестал. Великодушие и самопожертвование – кровь и плоть нашего искусства.

– Возьми хотя бы тот же мравалжамиери,– поддержал меня Гоги. – И слеза и музыка создавались именно в ту пору.

Тут и Нано включилась в общий разговор.

Слова и мелодия этого гимна,– сказала она,– утверждают: восстановить то, что уничтожено враждой, нельзя без вражды и ненависти... И тут Вахтанг, конечно, прав. Но при одном условии: что ненависть – результат любви, а не зависти, эгоизма, жадности, алчности, властолюбия или других низменных стремлений.

– Если это так,– подал голос Шалитури,– тогда зачем надо было колотить чашки о мою голову.

Все мы сделали вид, что в возвращении Шалитури к общей беседе нет ничего неожиданного. Да и реплика его прозвучала совсем безобидно. Все, по-моему, были рады этой размягченности.

В это время Арзнев Мускиа начал говорить, глядя на Нано:

– Я вспомнил басню, она не наша... Смертельно ранен лев, из груди его льется кровь, а вокруг торжествует стая шакалов, радуясь, что лев умирает и труп достанется им. Лев не может стерпеть их ликования и, собрав последние силы, бросается на шакалов, раздирает их в клочья. И шакалья кровь лужей стекает к его ногам. Изнемогающий от долгой борьбы лев бросается в эту кровавую лужу. По басне получается, что кровь врагов и завистников должна исцелить льва, вернуть его к жизни,– Арзнев Мускиа на секунду запнулся и продолжал: – Вы все знаете грузинское стихотворение «Орел». Великий человек написал его, Важа-Пшавела, по-моему, самый великий из современных грузин. Ему не пришло в голову исцелить раненого орла кровью воронья. Потому что, кончив так свое стихотворение, он призвал бы к насилию и мести. А он не хотел, он не мог. Сколько ни читай, сколько ни повторяй эти строки – в первый раз, в сотый раз,– и всегда одно чувство – любви к орлу. Любовь к слабому, к обреченному – вот к чему взывает поэт. А бог с избытком наделил его этим даром – даром понимания, сострадания. А когда нам передается его чувство, значит он доверяет нам. Знает, что твой поступок тоже теперь будет продиктован любовью, и потому он не учит, не диктует, не заставляет. Так, верно, во всех великих творениях, я только не думал обо всех.

– Нет, ты думал,– горячо сказала Нано. – И все увидел глубоко, как есть на самом деле.

– Все это прекрасно,– объявил Каричашвили. – Но кто же станет делать дело, если мы будем говорить до рассвета. Нано, теперь твой черед. И следующий тост пьем двумя чашами, а то Арчил и Ерванд вышвырнут нас отсюда как трезвенников.

– Не потому ли тебя в последнее время все чаще называют бывшим артистом, что ты целиком посвятил себя другому искусству, нашему застольному грузинскому? – пробурчал Сандро Каридзе.

– Я художник, Сандро,– с огорчением ответил Каричашвbли. – Когда я был молод, меня увлекла сцена и шквал аплодисментов. Но разве я знал свой жребий, разве понимал, что такое высокое искусство!

– А теперь ты понимаешь?! – усмехнулся Каридзе.

– Теперь понимаю! – сказал Каричашвили. – Высокое искусство, Сандро, это – совесть. Я не имею права играть плоско! Это прежде всего. И я не имею права лгать людям. Лгать соотечественникам, сбитым с истинного пути трагедией их истории, толкать их в яму... Поэтому я играю не всё... Уж год, как репетирую новую роль. Может быть, на это уйдет еще год. Не знаю... Но выйду на сцену только тогда, когда смогу показать то, что возвышает душу. И если по глазам зрителей я пойму, что достиг своей цели, то слушать аплодисменты в театре останешься ты, а я побегу сюда, чтобы выпить вина и поговорить с Гоги и Ервандом о грузинской борьбе. Давай, генацвале! Называй меня бывшим артистом... Чего можно ждать другого от такого циника, как ты! Я не возражаю... Нано, голубушка,– он повернулся к Нано,– мы слушаем тебя! А ну, слушать! – загремел его голос.

– Нет, не сейчас,– сказала Нано. – Мне хотелось бы еще послушать Сандро Каридзе, пусть он поделится с нами своими богатствами.

– Ради бога, госпожа Нано, я готов, но не знаю, чем делиться.

– Сейчас я объясню... Вы говорили о том, что мы имели и что потеряли. А как потеряли, почему... Кем мы стали, кто мы теперь... Это нужно мне для моего тоста, без этого он будет бессвязным и может показаться чепухой.

Каридзе был явно польщен просьбой Нано.

– Я буду рад,– улыбаясь ответил он. – Но общество наше должно набраться терпения, хотя я постараюсь быть лаконичным. Ведь я думал над этим не один год и знаю то, что мне предстоит сказать, как «Отче наш».

– Начинай, Сандро,– подхватил Каричашвили. – Наговоримся, во всяком случае. Кто знает, какие превратности несет нам завтрашний день...

Сандро Каридзе не заставил себя долго просить и начал без промедления.

– К сожалению, не все вечно на нашей грешной земле,– сказал он не торопясь. – Появились славянские феодальные государства и ослабили опасность северных нашествий для южных империй. И грузинское государство потеряло свое назначение– быть форпостом в сдерживании набегов степных народов. А разложившуюся Византийскую империю прикончили, как все вы знаете, крестоносцы и турки. Католическое же христианство до того источилось червем, что нашло необходимым учредить инквизицию. А когда колеблется цитадель, то судьба бастионов висит на волоске. Разладились наши связи с единоверным миром, и идеологическая функция Грузии постепенно начала отмирать.

Прошло еще немного времени, и в результате развития мореплавания великие торговые пути перекочевали на моря и Океаны. Тем самым мы лишились и экономической своей функции. Короче говоря, в один прекрасный день стало ясно, что мы лишились международной функции. Наше могучее государство, недавно еще вершившее добрые дела для человечества, превращалось в арену междоусобной возни мелких князей и приманку для всевозможных удачливых или неудачливых завоевателей. Чем были для истории Грузии пять ее веков до присоединения к России? Их смело можно назвать пятисотлетней войной за физическое сохранение нации и спасение ее культуры. И что примечательно – национальное, грузинское политическое мышление всегда отдавало себе отчет в том, что существование нашей страны целиком определяется ее исторической функцией.

В крупном масштабе это впервые пытался воплотить, в жизнь Вахтанг Горгасали. Когда Грузия перестала быть форпостом при нашествиях степных народов, Давид Строитель и его политическое окружение пытались сделать грузинское государство культурной и экономической силой Малой Азии и Ближнего Востока и многого достигли на этом поприще. Когда дрогнули основы мировой христианской цивилизации и погребли величие Византийской империи, государство Тамар пыталось претендовать на гегемонию в православном мире и наведение порядков в мусульманском. И тут дела пошли бы успешно, если бы не нашествие монголов, принесшее нашей истории величайшие потрясения. И, как вам известно, не только нашей. Впоследствии, уже в новые века, Ираклий Второй хотел совершить операцию, географически обратную той, какую совершил в свое время Вахтанг Горгасали,– с опорой на севере, меч повернут на юг, но к этому времени мы были так обессилены, что сами нуждались в покровительстве. И нашли его в союзе с Россией. Грузины пришли к покровительству...– Ровно звучащий до этого голос Каридзе чуть зазвенел. Помолчав, он продолжал: – Я говорю об этом для того, чтобы не была предана забвению мудрость напряженных и неустанных поисков наших предков, чтобы их исторический подвиг был оценен по заслугам...

Да, пятьсот лет под пятой восточных завоевателей; тот, кто широко образован и достаточно объективен, может найти для сравнения только один пример – американских индейцев. Другие параллели мне не припоминаются. Конечно, физическое сохранение нации и ее культуры тоже может быть смыслом жизни страны, ее назначением. Но назначением узко национальным, недостаточным для жизнедеятельности сильного государства. Грузинское государство, увы, перестало существовать. Наш народ потерял активное чувство собственной ответственности за радости и горести своей страны, а бесчисленные поражения и опустошения отняли у нашего гражданина уверенность в себе и чувство непобедимости. И наша нравственность сделала первые шаги к упадку. Узко-национальный смысл жизни и незначительность международных функций не могли не дать своих опустошительных результатов. Жизнь сводилась теперь лишь к тому, чтобы продлить свое существование, что не могло не деформировать нравственные устои общества, не усилить эгоизма, не внести низменности и мелочности, чего не было в этических нормах сильного государства.