Абдижамил Нурпеисов - Кровь и пот Страница 28

— Змея во сне руку укусила, — схитрила Бобек.

На другой день она встала пораньше и пошла в рыбачий аул. Посидев сперва у сестры, зашла потом к бабке Рая. Поздоровалась, спросила о здоровье, повздыхала, заговорила о снах, как нужно толковать страшные сны.

— Не знаю… — неуверенно отвечала бабка — Откуда нам знать? В старину говорили, плохой сон увидишь — к радости.

Потом быстро взглянула на Бобек, спросила:

— А ты что это, не о караванщиках ли сон видала?

Бобек засмеялась, ничего не сказала, взяла прислоненную к печке домбру Рая, вытерла пыль, натянула новую струну. Будто забыв о бабке, стала трогать струну, подпевая невнятно и слабо. Потом остановилась, подумала и вдруг запела в полный голос:

Когда тебя, о мой Каргаш, я вспоминаю —Я мучаюсь, покоя, сна не знаю…

Бабка сразу высвободила из-под кимешека ухо, оперлась подбородком о колено, подобралась, заслушалась. Когда Бобек дошла до самого тягучего печального места, бабка совсем расстроилась.

— Ах ты, пташка моя! — Она вытерла слезы. — Прямо до костей ты меня пробрала…

Вечером бабка заболела. Акбала принесла ей поесть, но она отвернулась, ничего не ела, а на другой день совсем не встала. После обеда пришла Бобек — странная, — бабка даже не узнала ее. На ней были камчатовая шапка, платье с двойной оборкой. Она не привыкла к женской одежде, чувствовала себя неловко, вся какая-то нескладная, угловатая. Входя в низкую дверь, зацепилась носком кебис за длинный подол платья, чуть не упала.

— Кто это? Бобек? Боже милостивый, что это с тобой такое? — изумилась бабка.

Бобек счастливо засмеялась. Приподняв подол длинного батистового платья, стуча черными блестящими кебис, она подбежала к аже.

— Аже, ну как, идет мне?

— Идет-то идет… А как… — Старуха смутилась, замолчала. Бобек опять засмеялась, подсела к ней, обняла, с любопытством посмотрела, как легкое платье, опустившись, мягко прикрыло ей ноги.

— Ах, аже! Сколько ни ходи джигитом, только если ты женщина… Раньше, когда маленькой была, ничего. А теперь какому джигиту нужна девушка в штанах? — Бобек с любопытством расправляла платье.

Бабка кивала головой, поглаживала шершавой ладонью руку Бобек.

— Вот Рай ушел с караваном, и я поняла, что я девушка. Ведь, утешая родителей, кого я обманывала? Их и себя…

— Да… Плохо теперь станет твоим старикам. Разве они думали, что под одеждой джигита бьется девичье сердце?

— Я думала об этом, — грустно сказала Бобек. — Да сколько можно обманывать себя и их? Это как голодный ребенок палец свой сосет… А потом, аже, плохо мне теперь дома. Как Рай уехал, мне и свой дом стал чужой, места себе не найду… Как гостья.

Бабка головой закивала, жалостно вздохнула.

— Аже… Почему они не едут так долго?

— А ты не переживай. Знаешь, раньше говорили: «Охотник опаздывает— большая добыча!» Наверно, нагрузились сильно, никак добраться не могут. Дорога-то дальняя.

— Судр Ахмет…

— Ну?

— Судырак ворожил на путников…

Услыхав о Судр Ахмете, бабка заволновалась, замахала руками:

— Тьфу на этого Ахмета! И не думай о нем, дураке! Чтоб во рту этого Судырака змея себе гнездо свила! Ты лучше о Калене подумай…

Обе замолчали, вспоминая Калена. Человек он был надежный, кроме того, Конрат, Ушсай, Ургенч — места, где Кален не раз быват когда-то, когда ночной порой скакал по степи за чужим скотом.

— Если Кален, родимый, целехонек, то и все живы-здоровы и до дому дотянутся благополучно!

Так решила старая бабка Рая.

Весна в этом году была неровная. Снег то таял, то снова выпадал, дни стояли ветреные. Богатые баи, хоть и плохая была весна, давно убрались с зимовий, откочевали на просторные джайляу. Скот у них был хорош, юрты теплые, просторные, пусть себе метет весенняя белая поземка — не страшно.

Зато дела простых шаруа были плохи. Скота у них почти не было, да и тот отощал за зиму, и кочевать они не решались. Толковали, рассуждали о погоде, каждый по-своему, выжидали, какой аул откочует раньше. Между тем мелкий скот начал котиться, опять у шаруа выходила задержка. Покидать теплые зимовья не хотелось, ждали, пока молодняк окрепнет, встанет на ноги. А скотина все неохотней жевала остатки прошлогоднего сена, молодую травку повыбили, повытоптали, дойные верблюдицы почти не давали молока.

Другой же причиной, удерживающей прибрежные аулы на зимовьях, были караванщики. Их ждали со дня на день и наконец дождались.

На рассвете из Конрата прибыли караванщики. Тяжело груженные верблюды раскачивались, на каждом было по шесть мешков пшеницы. Большой шум поднялся по аулам, все только и говорили о караване, о Конрате, о смелых джигитах, выдержавших длинный путь. Каждый добавлял что-нибудь свое, преувеличивал, будто сам побывал в пути, все толковали, врали, верили и удивлялись. Самый последний человек, съездив с караванщиком, становился героем, богатырем. Ребятишки бегали из дома в дом, сравнивали бублики, у кого больше. Во всех домах жарили сегодня конратскую кукурузу, толкли просо.

И в рыбачьем ауле на круче было весело. Приехали Кален и Рай, сгрузили каждый по шесть мешков хлеба, стали раздавать рыбакам купленные в Конрате гостинцы. Кален сразу пошел домой, сел среди рыбаков, взял сына на колени, подбрасывал его, гладил, смеялся.

— Ну молодец! — восхищенно сказал Дос. — Теперь обеспечил семью на год. Молодец, что не побоялся ехать в город.

Кален поморщился.

— Чего там молодец… Везде голодные, самому в рот кусок не полезет.

— Ну голодные! На всех не напасешься. Каждый ест, что добудет.

Кален отсадил сына, нахмурился, крепко потер заветрившиеся щеки.

— Жена, — медленно сказал он. — Поди позови сюда рыбаков.

Жамал тотчас вышла, будто знала, что так и случится. Дос даже рот разинул, глядел во все глаза на Калена.

— Неужто раздашь? — не поверил он.

— Не в голой степи живу, среди людей, — рассеянно отозвался Кален, думая о другом.

— Кален! Кален, ты, не подумав, решил! — загорячился Дос— Шесть мешков тебе на сколько хватит! А разделишь на всех — что кому достанется? Всех не обеспечишь!

— Э, оставь свой ум себе. Работать буду, жену, сына всегда прокормлю.

Дос даже плюнул с досады, встал и вышел. Кален не обиделся, сидел смирно, думал о Еламане, как тот всегда делился с неудачниками, со вдовами и сиротами. Потом поднялся, тяжело ступая, вышел па улицу, подозвал двух джигитов.

— Хлеб разделите между рыбаками. Поровну.

Потом взял сына за руку и побрел в сторону кладбища на черном холме. Жамал поглядела ему вслед, поняла, что он пошел на могилу умершего зимой младшего сына, зашла за угол дома и тихо заплакала.

Полно народу было и в доме Рая. Долго перечислял Рай бабке, чего он ей привез, но бабке не было ни до чего дела. Она держалась за внука и все повторяла, что больше ни на шаг не отпустит его никуда. Немного успокоившись, Рай огляделся и заметил, что среди собравшихся не было Акбалы. Спросить прямо об Акбале он не решился, спросил обиняком:

— Нет ли вестей от Еламан-ага?

— Какие вести! На край света небось загнали…

— Пропал совсем! Сослали, куда ни лошадь, ни верблюд не дойдет!

— А… ребенок его здоров ли?

Каракатын у дверей не утерпела:

— Дьявол его возьмет, недоноска!

— Ну а Акбала как?

Рыбаки молчали, отворачивались, и опять Каракатын не вытерпела:

— Чего о ней спрашивать? Она в сто раз лучше тебя живет, хоть ты и шесть мешков привез!

Рай удивился, что никто из рыбаков не одернул Каракатын. Он задумался, а рыбаки опять заговорили, но уже о другом, пока бабка не крикнула на них:

— А ну, горлопаны! Хватит горланить, марш по домам! Оставьте меня с внуком.

Она была самой старшей в ауле, и ей можно было так говорить. Рыбаки стали послушно расходиться. Скоро дом опустел, по бабка как сидела, так и не шевельнулась — маленькая была, сгорбленная. Пожевав губами, она строго крикнула Раю:

— Наклонись! Подставь ухо!

Она всегда делалась грозной, когда говорила с Раем о Бобек. Рай понял, о ком она хочет ему сказать, засмеялся, крепко обнял бабку.

— Ну, ну! Обрадовался! С чего бы это? Рай еще крепче обнял старуху.

— У, подлиза! У, хитрец! Раньше что-то ты не обнимал свою бабку, а? Ну ладно… Твоя-то чуть не каждый день ко мне бегала. Ко мне она, что ли, ходила? Нужна я ей! Ну чего рот-то раскрыл, ступай скорей к ней, небось не дождется никак…

Зимовка Алибия недалеко, слышно было, как там лают собаки. Рай чуть не бегом припустил к аулу. Алибий оставил зимовье и перешел в юрту, поставленную чуть поодаль. Увидев знакомую, шестистворчатую, посеревшую на солнце юрту, Рай остановился, чтобы унять сердце.

Перед юртой стоял народ, был там и Алдаберген-софы, но Рай начал здороваться с края, подряд. Увидев такое непочтение, Алдаберген нахмурился, засопел. А Рай здоровался и оглядывался — и вдруг увидел над краем оврага пучок перьев. Смуглая девушка в камчатовой шапке кормила ягненка свежей травой. Она первая увидела Рая, вскочила было, потом опять присела, обняла и поцеловала ягненка. Черные глаза ее блестели, она стала подсматривать за Раем из-за ягненка.