Василий Балябин - Забайкальцы. Книга 4. Страница 28

— Раздевайся, дядя Ермоха, да садись с нами за стол, — всех перекрыл своим басом Никита, — Коней-то мы выпрягем, уберем как надо, а ты уж отдыхай с дороги, щец горячих поешь.

— Где так долго пребывал?

— Мы уж тебя потеряли! Ить это беда, с которой поры уехал и как в воду канул!

— Скучно стало без тебя, дядя Ермоха! Шакал-то часто про тебя вспоминал!

— Все больше о конях он печалился! А мы-то промеж себя толкуем — черт с ними и с конями, лишь бы дядя Ермоха живой да здоровый возвернулся! Да ты садись к столу-то, садись.

— А у нас горе-то какое, дядя Ермоха, не приведи господь, — подливая в миску щей, вздохнула Матрена, — Хозяйку-то нашу, Настасью Федоровну, зарестовали каратели.

— Ка-ак? — от удивления у Ермохи даже ложка выпада из рук. — Рестовали? За што?

— Да ни за што! Известное дело, времена-то какие подошли! На станции в тот же день забрали Соколова да ишо каких-то, увезли всех, а куда? Одному богу известно.

— А Шакал, он-то што, неужто не заступился?

— Э-э, Шакал, — зло рассмеялся Никита, я так думаю, што это он и науськал на нее казнителей семеновских.

— Боже ты мой, што творится на белом свете! — ухватившись руками за голову и облокотившись на стол, Ермоха надолго замолчал.

Молчали и другие работиики, все они жалели Настю, единственного человека в доме Шакала, который заботился о них по-настоящему. Молча поднимались они из-за стола и один за другим выходили во двор к лошадям.

Плохо спалось в эту ночь Ермохе. Время уже за полночь, крепко спят молодые работники, что-то бормочет во сне Антон, храпит Никита, сон не берет лишь Ермоху, тоненький войлочный подседельник никогда не казался ему таким жестким, как в этот раз, даже бока заболели от него, плечи. Жарко Ермохе, ворочается он с боку на бок, сон не идет, а в глазах как живая стоит Настя! Снова, в который уже раз, садится он на постели, закуривает, добыв кресалом огня. Сколько лет этому кресалу, с вычурной насечкой на нем, Ермоха уж и не помнит, знает только, что обходиться без него уже не мыслит. А спички у Ермохи тоже имелись, целый коробок их лежит у него в кисете на всякий случай, но тратить их при куреве он считал баловством и никогда ими не пользовался. Лучше всего кресало — дешево и надежно.

Не спится Ермохе, сунув под изголовье потухшую трубку, лежит он, глядя в темноту, а мрачные мысли не дают старику покоя. "Что же теперь будет с Настей? — бессчетно раз задает он себе один и тот же вопрос и сам себе отвечает: — Убьют ее варвары, осиротят ребятишек, что же делать-то? Пожалуй, самое лучшее — отвезти их к бабушке, родной Егоровой матери, но отдаст ли их Шакал? И оставить их здесь нельзя, никак нельзя! Дело-то, по всему видать, к тому идет, что одолеют большаки Семенова, а раз так, Шакалу неминучее дело — бежать за границу! Ему што, и золота у него наверняка полно, и денег, как люди говорят, тыщи великие в манджурском банке, он и там заживет при таких-то капиталах припеваючи! Да Шакал-то черт с ним, веди его леший, ребятишек Егоровых с собой заберет, вот беда-то в чем. А вить я за них перед богом и перед людьми в ответе, да вить и Егор с меня спросит, он хоть и шибко раненый лежит, как Ванчо Рудаков сказывает, но бог даст выздоровеет, што я ему отвечу. He-ет, допустить до этого — грех будет великий на моей душе! Отобрать ребятишек, во што бы то ни стало отобрать и до больших морозов отвезти к Платоновне. Только так, на кулачки выйду с Шакалом, а их отберу…"

С этими мыслями и уснул Ермоха уже под самое утро.

На следующее утро, только начало светать, пантелеевские работники уже позавтракали и отправились на гумно молотить гречиху. Гумно они вчера залили водой, мороз ночью был крепкий, и молотить будут на гладком, как зеркало, ледяном току. Ермоха, хотя и мало поспал, поднялся наравне со всеми и, прежде чем пойти на молотьбу, решил зайти к хозяевам, поговорить с ними о Насте и ее ребятишках. Они сидели за столом на кухне, затракали, в нос Ермохе шибануло дразняще вкусным запахом топленого масла и байхового чая. Савва Саввич оглянулся на стук двери, обрадовался.

— Здравствуй, Ермошенька, здравствуй, — приветливо улыбаясь, он придвинул работнику табуретку, — садись да расскажи, как поездил. Все ли в добром здоровье, где так долго пропадал?

— Угнали далеко и не отпускали долго, вот и задержался.

Продолжая стоять, Ермоха мельком оглянул просторную кухню, где так редко приходилось ему бывать. В окно он увидел дворы, коней в них, сеновал, гумно, где уже шла молотьба, людей отсюда не видно, лишь березовые колотушки молотил часто мелькают из-за высокого забора. Туда, на гумно, так и потянуло Ермоху, ему куда приятнее было бы бить увесистым молотилом по просохшим валкам гречихи, чем по такому серьезному делу разговаривать с хозяином. И только забота о детях Насти толкала его на это.

— Кони-то как? — оглаживая бороду, допытывался хозяин.

— Ничего. Двух коней забрали у меня, Рыжка да Гнедка большого.

— Рыжка! — Изобразив на лице ужас, Саввич хлопнул себя руками по коленям. — Ай-я-яй, как же оно случилось?

— Известно как, взяли, и все, а взамен своих отдали.

— Ах ты, батюшки, горе-то какое! Вить Рыжка потерять — урон невозместимый! Первый был на всю станицу!

— Ничего-о, взамен его савраску отдал красногвардеец, не хуже Рыжка-то будет!

— Не-ет, уж такого Рыжка…

Ермохе не терпелось заговорить о детях, о Насте, но хозяин продолжал изливать свою горечь. Наконец по нетерпеливым движениям батрака он догадался, зачем пожаловал к нему старик, и сам заговорил о Насте:

— А тут ишо напасть, Ермошенька. Правду говорят, что "беда в одиночку не ходит". Настасью нашу забрали антихристы проклятые! Да ты садись, чайку с нами откушай, колобов горяченьких, садись!

— Спасибо, не хочу. О Насте слышал, за-ради этого и пришел, спросить хочу: как же случилось-то? Пошто не выручил ее, не заступился?

— Да как же выручишь-то? Ходил к начальнику ихнему, упрашивал, в ногах валялся, да где там, и слушать не хотят! Самого-то меня чуть не забрали. В тот же день их и тово… увезли куда-то. Не знаю куда.

— Ох, хозяин, грех ты принял на душу великий! Да што уж и говорить теперь об этом, — не веря ни единому слову Саввы Саввича, Ермоха шумно вздохнул, махнул рукой жестом полного отчаяния. — Настю уж не вернешь теперь, а вот дети ее остались, — с ними как быть?

— Дети? — пожал плечами Савва. — Что ж, детей будем тово… ростить их, вить они же нам не чужие.

— Вот што, хозяева, — Ермоха, не замечая, что шапку свою уронил на пол, просительно прижал руки к сердцу, — просить хочу вас обоих, тебя, Савва Саввич, и Овдотью Макаровну, отдайте их мне!

— Тебе… отдать? То есть как это отдать? — уставившись на работника изумленным взглядом, Савва уперся спиной к стене, лицо его, уши, лысина все больше наливались багрянцем, — Да вить это то-то-во… позор на всю станицу! А люди-то што скажут? Да и куда ты с ними, куда? Хоть бы угол-то свой имел, сам-то в чужих людях всю жизнь, а тоже мне.

Кровь бросилась Ермохе в лицо, он выпрямился, опустил руки, в позе его и в выражении лица не было уже и тени просительной униженности, лишь лютая злоба отобразилась в прищуренных глазах старого работника, близко над переносицей сошлись мохнатые, седые брови.

— Это уж мое дело, куда я их дену, — сказал он, сверля хозяина взглядом. — Найдется куда! К дедушке ихнему отвезу, отцу Настиному! А в людях-то я живу не из милости, горбом своим расплачиваюсь за фатеру твою!

— Да я же не в обиду тебе, Ермошенька, — вновь залебезил Саввич, — для тебя же стараюсь, штобы тово… не хлопотно тебе было.

— Не надо, Ермолай Степанович, не надо, — взмолилась Макаровна, — чего же их увозить от нас? Рази мы злодеи какие? У меня за них, как Настасью-то забрали, все сердце выболело! А чем же им у нас худо? Егорушка вон в школу нынче пошел, грамотеем будет, рази плохо? Наташа растет здоровенькая, десятый месяц идет ей, да я на нее ветру дунуть не дам, а ты увозить их намерился, да ишо и по морозу!

Слова Макаровны и тон, каким они были сказаны, подействовали на Ермоху охлаждающе, гнев его прошел, и хотя он продолжал настаивать на своем, но говорил уже другим голосом:

— Не беспокойся, Макаровна, езды тут немного. Мигом домчу, в шубу их укутаю. Добром прошу, отдайте.

Кончилось тем, что Савва Саввич пообещал посоветоваться с Семеном и тогда уже сказать окончательно.

Вопрос разрешился в тот же вечер самым неожиданным образом: уединившись с Семеном в горнице, Савва сообщил сыну об утреннем разговоре с Ермохой и о своем нежелании отдать старику детей.

— Э-э, — морщась, как от зубной боли, отмахнулся Семен, — пусть везет, раз просит.

— То ись как же то так, Семушка? — у Саввы в глазах зарябило от удивления, правая рука машинально потянулась к бороде. — Нехорошо вить будет, и от людей, тово… совестно, разговоры всякие.