Генрик Сенкевич - Огнем и мечом (пер. Вукол Лавров) Страница 28

Но вскоре и песни замолкли. От ворот, со стороны предместья Гассан-Паша, появилась новая толпа народа и направилась к дому совета. Атаманы собирались уже идти домой, как показались новые гости.

— Письмо к гетману!

— Откуда вы?

— Мы чигиринцы. День и ночь с письмом идем. Вот оно.

Хмельницкий взял письмо из рук казака и стал читать. Вдруг лицо его изменилось; он опустил письмо и громко произнес:

— Паны атаманы! Великий гетман высылает на нас своего сына Стефана с войском. Война!

Кругом все закричали, не то с радости, не то со страху; Хмельницкий вышел на середину комнаты и подбоченился; глаза его метали молнии, голос звучал грозно и повелительно:

— Куреневые по куреням! Выстрелить из пушки! Разбить бочки с водкою! Завтра выступаем!

С этого момента вся власть переходила в руки Хмельницкого. Недавно еще он должен был пускаться на хитрость, чтобы спасти пленника, и хитростью губить своих недоброжелателей, но теперь он держал бразды правления в своих руках. Так всегда бывало. До и после войны, хотя бы и при выбранном гетмане, толпа через атаманов и кошевого заявляла свои требования, и не исполнять их было небезопасно; но раз война объявлена, "товарищество" становилось войском, подчиненным военной дисциплине, куреневые — офицерами, а гетман — вождем-диктатором.

Вот почему атаманы немедленно кинулись исполнять приказ Хмельницкого. Совет был окончен.

Через минуту выстрелы из пушек объявили всему народу, что война началась.

Начиналась война и начиналась новая эпоха в истории двух народов, но об этом не знали ни пьяные жители Сечи, ни сам запорожский атаман.

Глава XII

Хмельницкий со Скшетуским пошли на ночлег к кошевому, а за ними и Тугай-бей: тому поздно уже было возвращаться в Базавлук. Дикий бей относился к наместнику, как к пленнику, которого со временем выкупят за высокую цену, относился, может быть, с большим уважением, чем к вольным казакам: недаром он видел его когда-то при ханском дворе. Кошевой, увидав это, пригласил его в свой дом и тоже сразу переменил свою тактику. Старый атаман был душою и телом предан Хмельницкому, а Хмельницкому, очевидно, во что бы то ни стало необходимо было сохранить пленника в целости. Но удивление его достигло крайних пределов, когда Хмельницкий, немедленно после прихода в дом, спросил у Тугай-бея:

— Тугай-бей, сколько ты думаешь взять выкупа за этого пленника?

Тугай-бей посмотрел на Скшетуского.

— Ты же сам говорил, что он важный человек, а я знаю, что он посол страшного князя, а страшный князь любит своих. Бис-миллях! Один заплатит и другой заплатит, значит…

Татарин подумал.

— Две тысячи талеров.

— Я тебе дам две тысячи талеров.

Тугай-бей молчал с минуту. Его косые глаза, казалось, насквозь проникали Хмельницкого.

— Ты дашь три, — сказал он.

— Зачем я должен дать три, когда ты сам запросил две?

— Ты хочешь его иметь, значит, он тебе нужен, а если нужен, то ты дашь три тысячи.

— Он мне жизнь спас.

— Алла! Это стоит тысячью больше.

Тут и Скшетуский вмешался в торг.

— Тугай-бей! — гневно вскрикнул он. — Я ничего не могу обещать тебе из княжеской шкатулки, но я тебе отдам три тысячи, хоть бы для этого должен был продать все свое до нитки. У меня есть деревушка, стоит же она чего-нибудь? А этому атаману я не хочу быть обязанным ни жизнью, ни свободой.

— А вы разве знаете, что я сделаю с вами? — спросил Хмельницкий и вновь обратился к Тугай-бею. — Война начнется. Пошлешь ты за деньгами к князю, но прежде чем посол воротится, много воды в Днепре утечет, а тут я тебе сам завтра в Базавлук привезу деньги.

— Дай четыре, тогда я и говорить с ляхом не буду, — нетерпеливо сказал Тугай-бей.

— Хорошо, я согласен; будь по-твоему.

— Пан гетман, — заметил кошевой, — если прикажешь, я сейчас отсчитаю тебе эти деньги.

— Утром отвезешь их в Базавлук, — согласился Хмельницкий.

Тугай-бей потянулся и зевнул.

— Спать хочется… Завтра с рассветом ехать надо. Где мне спать?

Кошевой указал ему на связку овечьих шкур у стены.

Татарин бросился на свою импровизированную постель и через минуту захрапел.

Хмельницкий прошелся несколько раз взад и вперед по узкой комнате.

— Сон бежит от моих глаз, — сказал он. — Не усну. Дай мне выпить чего-нибудь, пан кошевой.

— Горилки или вина?

— Горилки. Нет, не уснуть.

— Уже петухи пропели, — заметил кошевой.

— Поздно! Иди спать и ты, старый друг. Выпей и спи.

— За твое здоровье и счастье!

— За твое здоровье!

Кошевой утерся рукавом, пошел в другой угол комнаты и тоже зарылся в овечьи шкуры.

Вскоре его храпенье слилось с храпеньем Тугай-бея.

Хмельницкий сидел за столом, погруженный в молчание. Вдруг он очнулся и взглянул на Скшетуского.

— Пан наместник, вы свободны.

— Свободен? О, благодарю вас, гетман запорожский, хотя не скрою, что я предпочитал бы быть обязанным своею свободою кому-нибудь другому, а не вам.

— Не благодарите меня. Вы спасли меня от смерти, я вам тоже заплатил добром, и теперь мы квиты. Кроме того, я еще должен сказать вам, что не отпущу вас до тех нор, пока вы не дадите мне свое рыцарское слою, что, вернувшись домой, вы не скажете ни слова ни о нашей силе, ни о нашей готовности к войне, ни о том, что вы видели в Сечи.

— Я вижу, что вы шутите со мной! Такого слова дать я не могу, потому что, дав его, я поступил бы так, как поступают изменники, перешедшие на сторону неприятеля.

— Моя жизнь и вся участь запорожского войска зависят от того, двинется ли на нас великий гетман со всеми своими силами, или нет, а он не будет медлить ни минуты, коли узнает от вас о положении дел; так не пеняйте на меня, что я не отпускаю вас, если вы не дадите мне слова молчать обо всем, что вы видели здесь. Я знаю, какая сила хлынет на меня: оба гетмана, ваш страшный князь, который один стоит целого войска, Заславский, Конецпольский и все эти королевичи, которые сидят на казацкой шее! Правда, немало мне пришлось потрудиться, немало писем написать, прежде чем я успел усыпить их осторожность; теперь, пожалуй, пусть и просыпаются. Когда и чернь, и городские казаки, и все теснимые в своей вере и свободе открыто станут на мою сторону, как запорожское войско и милостивый хан крымский, тогда я не побоюсь встречи со врагом, но до тех пор прежде всего надеюсь на Бога, который видит и мою невинность, и мои горькие обиды.

Хмельницкий выпил чарку водки и тревожно начал расхаживать вокруг стола. Пан Скшетуский смерил его взглядом и с силой заговорил:

— Не кощунствуйте, гетман запорожский, не призывайте благословение Божье на свои дела. Вам ли просить Всевышнего о помощи, вам ли, который, ради мести за личные обиды, зажигает пламя братоубийственной войны и соединяется с язычниками против христиан? Подумайте, что будет дальше. Победите ли вы, будете ли побеждены, все равно вы прольете море крови и слез человеческих, хуже саранчи опустошите родную страну, отдадите братьев в неволю неверным, поколеблете все могущество республики, оскверните Господни алтари, и все это из-за того, что Чаплинский отобрал у вас хутор! Перед чем вы остановитесь, чем не пожертвуете для удовлетворения своего гнева? Вы призываете Бога! Пусть я в ваших руках, пусть вы каждую минуту можете лишить меня свободы и жизни, но я скажу вам: не Бога призывайте на помощь, но дьявола; только он один нодаст вам руку в вашем страшном деле.

Хмельницкий побагровел, ухватился за рукоять сабли и посмотрел на наместника, как лев, готовый броситься на свою добычу, но вдруг остановился. Он еще не успел напиться допьяна. Кто знает, может быть, его внезапно обуял какой-то страх, может быть, какой-то голос заговорил в его совести: остановись! Он опустил голову и заговорил, точно стараясь убедить самого себя:

— От другого я не стерпел бы подобных речей, но и вы смотрите, как бы ваша смелость не превысила моего терпения. Вы пугаете меня адом, уличаете меня в измене, в том, что я мщу за личную обиду, а почему вы знаете, за свою ли только обиду я хочу отомстить? Где бы я нашел столько помощников, откуда взялись бы эти тысячи, которые присоединились и еще присоединятся ко мне, если бы хлопотал только о своем деле? Посмотрите, что делается на Украине. Эй, мать-земля родимая, плодородная, кто у тебя считает себя в безопасности, кто уверен в завтрашнем дне? Кто счастлив, кто свободен, кто не плачет и не вздыхает? Только одни Вишневецкие, Потоцкие, Заславские, Калиновские, Конецпольские да горстка шляхты! Для них чины и почести, земля и люди, для них счастье и золотая вольность, а остальной народ в слезах протягивает руки к небу, ожидая только Божьей помощи, потому что и королевская не поможет! Сколько даже из самой шляхты не стерпели невыносимого гнета и сбежали в Сечь, как сбежал я? Я не хочу войны ни с королем, ни с республикой! Она мать, он отец! Король милостив, но королевичи." С ними нам не жить; их притеснения, их безбожные поборы, их аренды, их тирания и гнет, их злоба — все вопиет к небу об отмщении. Какой благодарности дождалось запорожское войско за свои заслуги во многих войнах? Где казацкая привилегия? Король дал, а королевичи отняли. Наливайко четвертован, Павлюк сожжен в медном быке! Раны, нанесенные саблями Жулкевского и Конецпольского, еще не зажили! Слезы по убитым, изрубленным, посаженным на кол еще не высохли, а теперь… смотрите, что горит на небе? — Хмельницкий указал рукою на небо, где светилась комета. — Гнев Божий! Бич Божий!.. И если я должен быть им на земле, то да свершится воля Божья! Я возьму свой крест на себя.