Лью Уоллес - Бен-Гур Страница 28

Когда еврей опустил весло в воду, казалось, весь борт галеры окрасился розовым. Он не слышал, что сказал хортатору трибун, но довольно того, что цепь по прежнему валялась на полу, а начальник вернулся к своей платформе и взялся за молоток. Никогда еще эти удары не казались Бен-Гуру музыкой. Припадая грудью к залитой свинцом рукоятке, он греб изо всех сил, греб так, что весло гнулось, готовое переломиться.

Начальник подошел к трибуну и, улыбаясь, указал на номер шестьдесят.

— Какая сила! — сказал он. — И какой дух! — ответил трибун. — Клянус Поллуксом! Без цепи от него больше толку. Не приковывай больше.

Сказав это, Аррий снова растянулся на своем ложе. Корабль час за часом бежал на веслах по легкой зыби. Свободные от вахт спали, спал Аррий на ложе и воины на полу.

Один, два раза сменяется Бен-Гур, но спать он не может. Три года ночи, и наконец во тьме прорезался луч! Затерянный в бескрайнем море увидел землю! Такая долгая смерть, и вот — дрожь возрождения. Сон не для такого часа. Надежда обращается к будущему, настоящее же и прошедшее — всего лишь ее служанки, готовые доставить импульс или нужные обстоятельства. Пробужденная трибуном надежда вела в безграничные дали. Чудо не в том, что воображаемые плоды надежды могут делать нас такими счастливыми, а в том, что мы способны воспринимать их, как реальность. Подобно зернам пурпурного мака, они усыпляют наш рассудок. Скорбь утихает, дом возрождается, мать и сестра снова в его объятиях — вот образы, делавшие Бен-Гура в те мгновения счастливее, чем когда-либо прежде. То, что «Астрея» несет его навстречу ужасному бою, не имеет сейчас значения. Образы не были мечтой — они были. И потому счастье его было столь велико, столь полно, что в готовом разорваться сердце не осталось места для мести. Мессала, Гратус, Рим и все горькие воспоминания, связанные с ними, подобно миазмам прошедшей эпидемии остались внизу, а он летел по воздуху, далекий и недостижимый, внимающий пению звезд.

На воду легла густая предрассветная тьма, когда спустившийся с палубы человек быстро подошел к платформе и разбудил трибуна. Аррий встал, надел шлем, взял меч и щит и направился вслед за командиром моряков.

— Пираты близко. Вставайте и будьте готовы, — сказал он, поднялся по лестнице, вышел к звездам — спокойный, уверенный в себе настолько, что можно было подумать, глядя на него: «Вот счастливый эпикуреец, идущий на свою пирушку!»

ГЛАВА V

Морское сражение

Каждая душа на борту, и даже сам корабль проснулись. Офицеры разошлись по местам. Воины разобрали оружие и, став во всем похожими на легионеров, были расставлены для боя. Колчаны со стрелами и охапки дротиков лежали на верхней палубе. У центральной лестницы стояли наготове чаны с маслом и корзины зажигательных шаров. Горели дополнительные фонари. Свободные от вахты гребцы стояли под охраной перед своим начальником. Провидению было угодно, чтобы Бен-Гур находился в числе последних. Сверху до него доносились приглушенные звуки окончательных приготовлений: матросы сворачивали парус, натягивали сети, изготавливали для боя машины, развешивали по бортам щиты из бычьих шкур. Но вот снова наступила тишина, полная смутных страхов и ожиданий, которые и расшифровывают слово «готовы».

По сигналу с палубы, переданному хортатору младшим офицером, все весла замерли.

Что это? Из ста двадцати рабов, прикованных к скамьям, никто даже не задал себе этот вопрос. Ничто не побуждало их к бою. Патриотизм, любовь или честь, долг — все это не имело Для них никакого отношения к происходящему. Единственное, что они ощущали, — страх человека, беспомощно и слепо влекомого навстречу опасности. Возможно, даже самые неразвитые из них, балансируя веслом, думали о том, что может произойти, но не обещали себе ничего, ибо победа стянет их цепи еще туже, а в поражении они разделят судьбу корабля, сгорев или пойдя на дно вместе с ним.

Они не могли спросить о происходящем снаружи. Кто был противником? Что, если друзья, братья, соотечественники? Задумавшись об этом, читатель поймет, какая необходимость двигала римлянином, приковывающим несчастных к скамьям.

Впрочем, времени для таких размышлений у них было немного. Звук строящихся за кормой галер привлек внимание Бен-Гура, и «Астрея» закачалась на мелких волнах. Он понял, что сзади находится целый флот, маневрирующий и строящийся, возможно, для атаки.

Новый сигнал с палубы. Весла опустились, и галера едва ощутимо двинулась вперед. Ни звука снаружи, ни звука внутри, но каждый инстинктивно пошире расставил ноги, приготовившись к удару, и само судно, казалось, прониклось этим чувством, затаило дыхание и кралось, как тигр.

В таких ситуациях теряется представление о времени, и Бен-Гур не мог оценить, сколько они прошли. Наконец, трубы на палубе громко пропели длинную, чистую ноту. Доска хортатора зазвенела. Гребцы до предела занесли весла, полностью погрузили их и разом рванули изо всех сил. Галера, дрожа каждой доской, ответила прыжком. Прозвучали новые трубы — только сзади, ни одной впереди, откуда доносился лишь усиливавшийся гомон голосов.

Мощный удар. Гребцы перед платформой начальника качнулись, некоторые упали со скамей; судно осело на корму, затем выпрямилось и пошло вперед еще более неудержимо, чем прежде. Пронзительные крики ужаса перекрыли звуки труб и ломающегося дерева, Бен-Гур чувствовал, как киль под ногами крошит и топит что-то. Люди вокруг в страхе глядели друг на друга. С палубы донесся вопль восторга: римский клюв победил! Но кто были те, кого приняло море? На каком языке они говорили, с какой земли пришли?

Ни остановки, ни промедления! «Астрея» рвалась вперед. Матросы, сбегая по лестнице, окунали хлопковые шары в чан с маслом и бросали их своим товарищам наверху. К ужасам сражения добавлялся огонь.

Галера накренилась так, что верхние гребцы едва удержались на скамьях. И снова радостные крики римлян мешались с криками отчаяния. Вражеское судно, подхваченное рычагом на носу «Астреи», было поднято в воздух, чтобы затем быть сброшенным и утонуть.

Крики нарастали справа, слева, впереди и сзади, превращались в неописуемый гам. Время от времени треск дерева и крики ужаса говорили, что еще одно судно разбито и идет ко дну, а команда его тонет в водоворотах.

Однако потери несли обе стороны. То и дело через люк спускали римлянина в доспехах и клали его, истекающего кровью, иногда умирающего, на пол.

Временами в каюту врывались клубы дыма, смешанного с паром, воняющего горелой человеческой плотью, и тогда тусклый свет превращался в желтую муть. Задерживая дыхание в такие минуты, Бен-Гур понимал, что они проходят мимо корабля, горящего вместе с прикованными к скамьям гребцами.

Все это время «Астрея» пребывала в движении. Но вдруг она остановилась. Передние весла были выбиты из рук гребцов, а гребцы — со своих скамей. На палубе поднялась бешеная беготня, о бока со скрежетом терлись чужие борта. Впервые за время боя стук молотка затерялся в шуме. Люди в страхе бросались на пол или в страхе огладывались, ища, где спрятаться. В разгар этой паники какое-то тело свалилось или было сброшено в люк, и упало подле Бен-Гура. Он увидел полуобнаженную грудь, массу упавших на лицо волос, плетеный щит, обтянутый бычьей кожей, — белокожий варвар с севера, лишенный смертью добычи или мести. Как он попал сюда? Железная рука подцепила его с палубы противника — нет, «Астрею» взяли на абордаж! Римляне дерутся на своей палубе.

Холодная дрожь пронизала молодого еврея: Аррий в опасности, может быть, борется за жизнь. Если его убьют!.. Бог Авраама, не допусти этого! Надежды и мечты, пришедшие так поздно, неужели это только надежды и мечты? Мать и сестра, дом, родной очаг, Святая Земля — неужели он не увидит их? Он огляделся; все смешалось в каюте: гребцы, парализованные страхом, сидели на скамьях, люди слепо метались, не разбирая направления, и только начальник, невозмутимый как всегда, напрасно бил своим молотком и ожидал приказов трибуна, демонстрируя в красном полумраке несравненную дисциплину, победившую весь мир.

Пример оказал благоприятное действие на Бен-Гура. Он овладел собой настолько, чтобы осмыслить происходящее. Честь и долг приковывали римлянина к платформе, но от него требовали совсем иного. Если он умрет рабом, кому пойдет на пользу эта жертва? Для него делом долга, если не чести, было остаться в живых. Жизнь его принадлежала семье. Реальные, как никогда, встали перед ним родные образы: он видел простертые руки, слышал зовущие на помощь голоса. Он идет к ним. Он рванулся… и остановился. Увы! Римское правосудие свершилось, и пока приговор в силе, бегство бессмысленно. Во всем огромном мире нет места, где он почувствует себя вне досягаемости имперской власти — ни на суше, ни в море. Пока свобода не будет дана законом, он не сможет жить в Иудее и выполнять сыновний долг, которому решил посвятить себя; жизнь же в другом месте не имела для него цены. Боже правый! Как ждал он, как молился об освобождении! Как долго оно откладывалось! И вот, наконец, трибун подает ему надежду, — как иначе можно истолковать сказанное — и теперь спаситель должен умереть? Мертвые не приходят на помощь живым. Этого не должно быть — Аррий не умрет. По крайней мере, лучше погибнуть вместе с ним, чем жить галерным рабом.