Зинаида Чиркова - Проклятие визиря. Мария Кантемир Страница 28

Словом, всё ещё было внове, и Наталья Алексеевна никак не могла привыкнуть к своему новому жилью и всё тосковала по старому Преображенскому и московским кремлёвским палатам, самые стены которых казались ей тёплыми и надёжными, как руки матери, царицы Натальи Кирилловны. Правда, память о матери теперь уже поистёрлась в её душе, и виделось только одно хорошее...

Из всей семьи от второго брака отца — Алексея Михайловича — остались лишь они — Пётр, теперь уже полновластный государь всея Руси, да она, родная его сестра Наталья Алексеевна. Пётр очень любил свою младшую сестрёнку. Она была всего на полтора года моложе его, вместе росли они, вместе терпели нужду и горе в Преображенском после смерти отца, вместе пережили Софьино правление, заброшенные и угнетённые, вместе и возвысились позже, после всех потрясений и смут.

Наталья и теперь привыкла во всём слушаться старшего брата. Велел перебираться в парадиз, в это гиблое, болотистое, комариное место, не родившее ничего, кроме искривлённых стволов неказистых берёзок да устилавшего землю мха, яркой зеленью скрывавшего ямины, таившие топь и смерть...

Сказал брат, значит, надо перебираться. Дороговизна пугала её, новое место казалось ей каторгой, но она понимала, что если не послушается, то вся многочисленная родня Петра взглянет на неё и выдвинет её протест перед царём как пример и подражание.

И потому без слов поехала — собрала все пожитки, зная заранее, где будет отстроено ей новое жильё, забрала своих многочисленных домочадцев — старух-нянек, калек-крепостных, ливрейных слуг и домоправительниц — и поехала.

Знала, не любит Пётр московских стен — опротивели они ему после всех стрелецких бунтов, и хоть и рубил сам головы смутьянам и бунтовщикам, да кровь эта отозвалась в нём ненавистью и презрением к уютному ленивому московскому житью.

Вся семейка, вся родня Петра собралась в путь. Стон и вой стояли на Москве, слёзы затопили старинные дворцы и низенькие палаты, ухоженные поля и сенокосы в Подмосковье теперь казались раем, которого все они лишаются, и оттого вся женская часть родни Петра выла в голос, но при посторонних держалась свысока и крепко — не хотели женщины, чтобы знал царь-батюшка, что слезами омывают последнюю иконку на стене, убирая её в просторный баул.

Семья у Петра действительно была огромная, да только остались женщины да девчонки. Ещё жива была вторая жена царя Фёдора — Мавра Матвеевна, всё ещё молодая, пышная да румяная, отличалась тучностью Прасковья — жена царя Ивана, вместе с которым начинал царствовать Пётр, и три её дочки росли под сенью широкой ладони царя.

Были ещё и сводные сёстры — сёстры царевны Софьи, — и их тоже надо было привечать и всех собирать и поднимать в новую столицу.

Предстояло провести первую зиму в голодном и дорогущем новом городе, и потому по свежему первопутку потянулись из подмосковных деревень бесконечные обозы с битой птицей, тушами скотины, яйцами в укладках, мёдом в бочонках. Хлопотала и бегала по всему новому своему дворцу Наталья Алексеевна — звенела ключами, сама смотрела за тем, как размещают в каморах целые обозы провизии, то и дело открывала и закрывала укладки и сундуки. И некогда ей было даже взглянуть на царевича Алексея, давно и тяжело болевшего, и даже в палаты Катерины, бывшей на сносях, едва заглядывала...

Странно, но только сестре своей доверял Пётр и воспитание сына Алексея, и свою любовь неизгладимую Катерину, которую давно уже называл другом сердешненьким. Писал ей часто писульки, и Наталья Алексеевна читала их любовнице брата, потому как Марта Скавронская никакой грамоты не знала.

Проникала в мысли брата Наталья и понимала, что приковала эта неказистая женщина Петра к себе, что любовь зла, и лишь иногда завидовала Катерине, что самой ей не пришлось испытать такие чувства. И писала обратные писульки Петру со слов Катерины, и нежные слова потом долго прокручивала в уме. И потому к той просьбе, что обратился к ней Пётр, отнеслась с пониманием и участием.

Как на родную мать, надеялся Пётр на свою сестру. И она вся ушла в заботы о его семье — своей у неё не было, царских дочерей выдавали замуж только в другие страны, а за своих, хоть и родовитых, не было им пути...

В январе восьмого года, ещё в Москве, привёл к ней Пётр Катерину. И рожала она Анну уже в доме царской сестры. А теперь на очереди была новая прибавка — скоро должна была Катерина родить опять.

Наталья поняла своего брата — поняла, что заменяет ему всю семью, и потому не только не препятствовала поселению Катерины в её доме, но приняла тепло и ласково. И Пётр ещё больше внимания стал уделять своей любимой сестре.

Впрочем, Петра часто не бывало ни в той, ни в другой столице. Словно свербило ему ноги, не мог сидеть на месте, то и дело уезжал, мотался с одного конца страны на другой, наведывался в близлежащие страны, строил флот и думал за всех, теперь уже деспотически приказывал заводить новые порядки...

Между хозяйственными заботами забегала Наталья Алексеевна в палаты Катерины — присутствовала при родах новой дочки царя, умилилась её белокожести и огромным голубым глазам, ласково пеняла Катерине, что не кричит при родах, а лишь стонет, а та между схватками и болью только устало улыбалась и отвечала, что выдержит всё, если это надобно Петру.

И слова эти западали в память Натальи, и всё её молодое ещё, свежее и румяное лицо морщилось от удовольствия.

Пётр, как всегда, приехал неожиданно.

Взвизгнули на наледи расчищенной дорожки железные полозья саней, взметнули копытами снежный туман за старым, покрытым рогожей возком невидные клячи, натянул поводья возница в тёплом тулупе и валяных сапогах, и из возка полез Пётр, низко пригибая голову, чтобы не стукнуться о низенькие дверки возка.

Бросилась к крохотному окошку Наталья, увидела сквозь наледи на стекле старый возок и кинулась на крыльцо в чём была, лишь душегрея всколыхнулась да подол длинного платья завернулся от быстрого бега царской сестры.

   — Братуша!

Выскочила Наталья на крыльцо, куда Пётр уже быстро поднимался, и упала прямо в его цепкие объятия. Крепко расцеловала в круглые, румяные с мороза щёки, морщась от колючести небольших усов, повисла на шее, смеясь, плача и умиляясь.

   — Ну-ну, сестрица, — снял её руки с шеи Пётр, — не стой на холоде, не дай бог простынешь. Ишь, выскочила, как была в палатах.

И оба стремительно шагнули в сени, причём Пётр едва ли не волок на себе сестру.

   — Что ж не предупредил, — жарко упрекнула его Наталья, — приготовила бы тебе пир...

   — А я и так умну всё, что подашь, — отозвался Пётр, скидывая меховую епанчу[18] и неизменную треуголку.

Наталья только мигнула слугам, и едва втиснулись брат и сестра в низенькую столовую палату, а уж на столе красовались и куски мяса, и стерляжья уха, сготовленная по случаю постного дня, и пшённая каша, румяная и пышущая паром.

Пётр тут же сел к столу и сразу занялся едой.

А Наталья присела на высокий неудобный стул напротив и смотрела, как жадно, неистово поглощает еду её брат.

   — Небось некогда и перекусить, — жалостно протянула она.

Он взглянул на неё своими большими навыкате чёрными глазами и лишь мотнул головой. Когда он ел, голова его как будто переставала трястись, и Наталья с грустью отметила, что он похудел, хоть румян и свеж с мороза, руки морщинились, хоть и хватали пальцы еду с жадностью и хваткостью. Огромные куски исчезали в его рту с быстротой, какой ещё не приходилось видеть Наталье.

Он запил всю снедь большим кубком пенистого кваса, который сама Наталья делала на мёду, и слегка отвалился от стола.

   — С дочкой тебя, — степенно сказала она, — только вчера Катерина разродилась...

Пётр рванулся было из-за стола, но Наталья жестом руки усадила его обратно.

   — Что ж, с пустыми руками или как? — пытливо спросила она.

Пётр заметно сконфузился.

   — Знаю, недосуг было и подумать, — тут же ласково улыбнулась Наталья, — да уж я приготовила подарочек...

Брат любовно взглянул на сестру.

   — Всегда ты знаешь, как мне помогать, — еле слышно вымолвил он. — Знаешь, как мне некогда, так хоть эту обузу снимаешь с моей шеи...

   — Девчонка в нашу породу пошла, — отозвалась Наталья, — такова бела, чисто шёлк кожа, а волосики светленькие и глазки голубые.

Пётр во все глаза глядел на сестру.

   — Матушка мне говорила, — пояснила Наталья, — что у батюшки нашего наружность была такова приятная, что все сразу его любить начинали. Ты и не помнишь, махонький был, а матушка мне много о батюшке сказывала. И что у него глаза были большие, голубые, чисто небо солнечное, а щёки круглые, белые да румяные, и кожа словно бы просвечивалась — как у твоей дочки. И вроде бы ещё новорождённая, а уж кожица белая, как будто не вчера родилась, а месяца два назад.