Тулепберген Каипбергенов - Неприкаянные Страница 28

Оказавшийся рядом Доспан прошептал:

— Сладок ли вкус смерти, мой бий?

— Нет, горек, сынок.

— Отчего же люди слетаются на нее, как мухи на дынный сок?

— Человечья душа — загадка, она одинаково жадно внемлет крику новорожденного и стону умирающего.

— Ойбой!

В это время снова загремели барабаны, теперь совсем близко, и на площадь въехала невысокая хивинская арба, сопровождаемая конными нукерами и палачами. Главный палач шел за арбой и держал огромную руку свою на ее задке, как держат обычно на похоронных носилках.

Толпа раздалась и пропустила арбу. Медленно, скрипя колесами, покачиваясь на камнях и выбоинах, она вкатилась на площадку, где стояла виселица. Смертник сидел скрестив ноги, руки его были связаны за спиной, веревка охватывала плечи и шею, концы ее тянулись к задку и оглоблям.

Это был совсем юный мулла. Лишенный сана, он лишился и белой чалмы. Бритая голова его темнела на тонкой худой шее. Глаза его, огромные как у джейрана, с детским ужасом смотрели на толпу, пришедшую увидеть его казнь. Отрекаясь от бога, он не знал, что отрекается от собственной жизни.

Будь в толпе его мать, юноша заплакал бы, попросил бы ее защиты. Но не было па площади матери, были чужие люди, и губы муллабачи судорожно сжались: ни единого звука не проронил он до самого помоста.

Его сняли с арбы и повели, нет, понесли к виселице. Ноги не слушались юношу. Палач, огромный детина в белой рубахе и белых штанах, поставил муллабачу под петлю, примерил, точно ли падает веревка на плечи мальчика, и подал рукой знак начинать казнь.

Барабаны разом смолкли, и на площади воцарилась тишина.

Казий, очень толстый и очень медлительный человек, поднялся с трудом на помост, развернул лист бумаги и стал читать повеление хана о лишении жизни муллабачи Алламурата. Гневные слова бросались юноше: он обвинялся в сношениях с дьяволом, толкнувшим его на величайший грех.

— Он усомнился в могуществе бога… отрекся от учения пророка… надсмеялся над священной книгой мусульман Кораном.

Кто-то из приближенных хана крикнул:

— Смерть богоотступнику! Толпа откликнулась как эхо:

— Смерть!

— Смерть!

Бледный муллабача сжался весь, втянул голову в плечи. Ноги его подкосились, и он упал бы на помост, но палач своей огромной рукой подхватил его и удержал под петлей.

Крика толпы было достаточно, чтобы лишился жизни юноша, и душа его уже покидала обессиленное тело. Но палач не видел этого. Подставив под ноги Алламурата чурбан, он стал вправлять его голову в петлю и наконец надел ее.

Казий поднял руку, и разом загрохотали барабаны, взвыл карнай. Что-то жуткое коснулось сердца Айдоса. Площадь звала смерть, и эта смерть торопливо шла мимо бия, вбегала на помост, чтобы лишить жизни юное существо.

Палач пинком вышиб из-под ног муллабачи чурбан, и тело, тяжело покачиваясь, повисло над помостом.

Карнай смолк, смолкли барабаны.

Кутлымурат-янах, находившийся чуть впереди, обернулся к Айдосу и сказал:

— Измена награждается смертью. Хан беспощаден к тем, кто предает святое дело…

Он смотрел в глаза бию и изрекал общеизвестное. Смерть ближнего способна навести и вельможу на размышления о тщетности человеческих усилий в поисках истины. Пусть размышляет. Айдос выдержал пытливый взгляд инаха. Предательство не жило в нем, и скрывать несуществующее надобности не было. В свою очередь он решил показать и свое умение рассуждать о тщетности человеческих усилий.

— Отыскивая больную овцу, нужно ли перебирать ножом всю отару?

Инах отвел взгляд от Айдоса. Бий намекал на угрозу хана покарать своих недругов. Много ли их?

Народ стал растекаться по улицам, освобождая площадь. Пора было покидать место казни и приближенным хана. Инах тронул своего коня и тем дал знак остальным всадникам следовать за собой.

«Куда теперь? — подумал Айдос. — Будет ли конец этой долгой тропе к хану?»

Когда сеют джугару, долго рыхлят мотыгой землю, чтоб мягкая была. И семена долго перебирают: зачем пустые класть в землю, не прорастут, не дадут урожая, а надо, чтоб взошли, порадовали сеятеля.

Долго рыхлил землю Кутлымурат-инах, долго перебирал семена и, только когда убедился, что они надежные, решил сеять. Принес их хану.

— Верен ли этот Айдос Хиве? — спросил Рахим-хан, — Можно ли опереться на него?

— Если наденем на него халат, шитый золотом, спина его станет крепкой, — ответил инах.

— Не ускачет с новым халатом в степь?

— Некуда ему скакать, ваше величество. Только к нам. Степь прибирает к рукам Туремурат-суфи. Вокруг него собираются люди с аулов, подвластных старшему бию. Надо торопиться, великий хан.

— Будь по-твоему.

В полдень Мухаммед Рахим-хан принял старшего бия каракалпаков.

Гостеприимен и радушен был властитель Хивы. Когда Айдос опустился перед ним на колени, он тронул его рукой, и прикосновение было почти дружеским.

— Встаньте, бий!

Айдос поднялся и поцеловал руку хана.

— Есть ли правитель могущественнее?

— Стремимся к этому, бий, — сказал душевно хан и пригласил Айдоса сесть напротив.

— Могу ли я высказать свои желания, великий хан? — спросил Айдос.

— О всех ваших желаниях поведал друг наш Кут-лымурат-инах. Мы считаем их достойными осуществления. Народу вашему необходимо ханство и единый правитель. Сколько могут роды степняков жить разобщенно!

— Разобщение наше несчастье, — пожаловался Айдос.

— Это несчастье всякого народа. А несчастье само собой не превращается в счастье. Трудно объединить каракалпакские роды. Строить ханство — все равно что ставить юрту. Сначала собирают жерди, делают кошмы, расчищают землю и потом только возводят юрту. Мудрый человек должен распоряжаться этим делом. И такой человек вы, Айдос-бий.

Правитель не назвал Айдоса ханом. Но слово это уже услышал бий. Объединить роды может только хан. Кто еще?

— Роды, как ручьи, могли бы слиться, — грустно сказал Айдос, — если бы не было плотины…

— Кунградский хаким, — понял хан, — Плотину разрушим, дорогой бий. Изгнан будет из Кунграда ненавистный всем Туремурат-суфи. Следа его не должно остаться на хорезмской земле…

Строг и решителен был в своих намерениях правитель Хорезма. Почувствовал это Айдос и поверил хану. Пожалуй, он изгонит из Кунграда проклятого суфи. Вернет бию братьев его, заблудших овец.

— Есть ли еще желания у нашего гостя? — спросил хан. В голосе его почувствовалось утомление. Не любил правитель долгих бесед. В уныние приводили они его.

— Налоги… — прошептал Айдос, Побоялся громко произносить это страшное для всех правителей слово.

— Налоги?.. — Хан задумался. — Налог сделаем небольшим. В год две тысячи тилля. Поможем построить город вашего имени. Без города какое ханство…

— Да, да… — счастливо закивал головой Айдос. — Каракалпаки еще не знали города…

— Узнают… Бог милостив.

Торопился хан покончить с делами. Они ему не только наскучили, но и раздражали. И он хлопнул в ладоши.

— Гость наш утомлен. Пусть глаза его отдохнут, касаясь взглядом прекрасного.

Хан говорил бию почти то же, что говорил бий своему стремянному. Только звал он не к отказу от радостей, а к приятию их.

За стенами или за бархатными занавесами зазвучала музыка, нежная и чарующая. Из двери выпорхнули девушки в красных платьях, стайкой закружились на ковре, изображая то летящих птиц, то гнущиеся под ветром кусты тамариска, то сникшие стебли тюльпана. Руки их взволнованно двигались, опускаясь и поднимаясь, что-то просили, что-то отвергали, иногда гордо закидывались за голову, иногда покорно припадали к земле. Насурьмленные, нарумяненные, с множеством тоненьких косичек, извивающихся змейками на плечах, девушки были пленительно красивы. Взгляд их черных, горящих таинственным пламенем глаз обжигал, манил, обещал неведомое и неповторимое.

Степное сердце Айдоса, равнодушное к нежной красоте гаремных затворниц, не откликалось на призывы танцовщиц. Он смотрел на них холодно и спокойно. Он не хотел расслабляться, не хотел унижать себя плотским желанием. Хан, напротив, добровольно отдавался женским чарам: сквозь приспущенные веки он жадно ловил взгляды красавиц и весь, будто одурманенный, пребывал в сладкой дреме.

В самый разгар танца хан вдруг снова хлопнул в ладоши. Стайка мгновенно выпорхнула из мехмонханы. Стихла и музыка.

Несколько джигитов внесли блюда с мясом и овощами. Мясо лежало горкой и дымилось жаром. Ароматный запах чудного яства разлился по комнате.

Угощайтесь, бий! — сказал хан и первым протянул руку к бараньей косточке, оплывшей жиром. Он любил высасывать мозг из костей. Мозг нежнее самого нежного мяса.

«Какой почет и какое угощение! — подумал Айдос. — Жаль, что видят это только мои глаза и слышат только мои уши. Степняки далеко от Хивы, далеко от покоев хана».