Татьяна Алфёрова - Поводыри богов (сборник) Страница 28

Оприна бросила на пол кожуру зеленого ореха, глянула с вызовом:

– А в Царьграде женщины косы под кику не прячут, даже замужние! Косы у них богатые, толстые, гладкие, словно маслом намазанные, есть чем гордиться!

– Что же сама обвязалась, как засельщина деревенская? – поинтересовалась Либуша с тихой яростью в голосе. Ее собственная коса, хоть и не маленькая, но вечно растрепана, никак не причешешь волосок к волоску, напасть какая! Никогда гладкой косы у ней не было.

– Почто гусей дразнить? Обвязалась, да, потому, когда живешь в глуши, неча высовываться, – скромно и кротко ответила Булова жена. Этак ехидно нагличала. – Ты-то хоть знаешь, что в заморских странах нынче носят?

– По мне и посконь сойдет, – прибедняется Либуша, выпрастывая как бы случайно из складок широкого сборчатого рукава руку с чеканенным серебряным браслетом. Ох, посмотреть бы хоть одним глазком, как там, в Царьграде, примерить бы ту объярь переливчатую. Но виду показывать нельзя, нельзя поддаться! – А ты хоть по всей избе волосья без кики распусти, что веделье, все одно, светлее не станешь!

И то, жена Була смугла от природы, а Либуша сберегла от солнца тихое молочное сиянье плеч и шеи.

– И ворожба ваша – ложь, напускаете на себя важности, все врете, врете! Ничего-то вы не умеете на самом деле! – не отступает гостья.

– А то! – говорит хозяйка и вылетает в окно на конопляном венике, добавляя по пути: – Сама дура!

Сновид кривит рот и плачет сквозь сон. Деды в красном углу качают деревянными острыми головами, ухмыляются. Нарядный гладкий уж кажет блестящую головку в щели под лавкой, ревет корова на дворе, падает на пол острога со стены, пугает берегинь, да жужжат пчелы, лезут на стол, не понимая, что же это делается, где порядок. Кто устроил женщин так неправильно, не боги, нет! За дни, проведенные в землянке вместе, обе выпали из тела, похудели от злости, подурнели, ан – не помириться. Остричь бы им косы да языки – и в ульи, работать! А таволга сладким обмороком пахнет в овражке, а вереск цветет у Круглого болота, и дышат сосны: «Тише, сестры, тише, сестры».

31

– Болото, – сетовал Щил. – Со своими бабами – и то нет сладу. Толкутся, скандалят. Одно большое болото. Ну остережешь великого князя, дескать, наследник отравить его измыслил, власти алчет, а что опосля? Чему быть, того не миновать, дело такое. Князь стар, сам может умереть, будь хоть трижды волхв. Все одно, быть резне: молодой князь покрошит верных людей старого. Ни к чему ему люди, верные другому правителю. Дружину собрал против прежней почти вдвое. Город Ладога всяко пострадает. Не пожгут, так пограбят, не разграбят, город сам захиреет, когда новый князь переберется в столицу Киев, ближе к Русскому морю.

– Я должен знать другое, – упрямо наклонил голову Дир. – Не для Змея стараюсь. Коли суждено погибнуть князю, городу и мне вместе с ними, я должен знать, кому передать Слово.

Бул тронул струны, слагая наигрыш, легкий, светлый, как кружево таволги:

– Я сложу песню. Мой сын выучит ее и передаст своему сыну. Они расскажут следующим. Слово сохранится. Дир ошибся, песня помнит свою правду. Люди будут знать, как все случилось, внуки, правнуки и дальше…

Щил взглянул на кощунника с непонятной жалостью и быстро отвел глаза: бедняга Бул стал недогадлив. Невдомек ему, что Дир-то говорил о Рюриковом Слове-Завете, сохраненном Веремидом и переданном, как Щил и догадывался, Диру. А Бул беспокоится, чтобы история князей сохранилась для потомков… Если только не прикидывается простачком, но к чему ему перед друзьями прикидываться? Щил огляделся и увяз взором в скошенной траве, сохнущей шалашиками на ределях по краю поляны. Солнце прыскало золотыми веснушками сквозь древесную тень. Любопытная пчела назойливо пробиралась по бороде толстяка, видимо, хотела нырнуть за шиворот. Щил осторожно отогнал ее, награждая ласковыми именами, и спросил нехотя, лениво выговаривая:

– Не видал, чтоб ты косил, Дир. Кто развесил сено? Берегини?

– Не иначе, пчел берегинями зовешь, – улыбнулся хозяин. – Помогали мне косить, пока ты дрых без задних ног, толстый бездельник. Смотри, роса высохла даже под кустами, утро уходит.

И Щил, а лени в голосе как не бывало, – спросил внезапно, пока друг не перестал улыбаться, размягченный:

– Что за Слово собираешься передать? Поделись, вместе мы надежней охраним тайну, груз тяжел тебе одному! Ведь мы побратимы, – посмотрел прямо в глаза Диру.

Тот потерялся, побледнел, но отвечал твердо:

– Не моя тайна, не тебе знать, – порадовался про себя, что нет рядом чародейки Либуши, некому заглянуть к Диру в самое сердце, услышать то, о чем он и не думает, запрещает себе думать. А если вспоминает, то лишь когда врасплох застанут, как сейчас. Заветное Слово о тайне пещер, бегущих под холмами, петляющих, беспорядочно для чужого глаза, туда и обратно, образующих узкий подземный ход под быстрым течением реки, под тяжелой водой, полной рыбы и кораблей, ход на тот берег Волхова. О высоких сухих пещерах, которые охраняют сам Ящер и первый князь Рюрик, не ушедший в Верхний мир со своими воинами в горящих кольчугах, ибо похоронен не по обычаю в ладье, и прах его не сожжен, не укрыт надежным курганом. Лишь Ящер сопровождает князя, ни любимых отроков из младшей дружины, ни боевого коня, ни жен, ни наложниц нет рядом. Только меч со славным именем, Слово и клад, сохраняемые первым князем Рюриком для города Ладоги в дальней пещере за подземным озером. Клад, распухающий золотом и яркими самоцветами, их хватит, чтобы отстроить город Ладогу заново, буде случится пожару, набегу, смуте. Но если горожане и прочие люди не войдут в разум, сами станут чинить смуту, – золото бессильно.

Первый князь Рюрик не доверял людям, увел сокровища под землю, потому что в пещерах – безопасно, в этих краях нет урманских гномов, некому украсть золото под землей. После богатой жертвы боги посулили Рюрику, что люди переменятся к лучшему, потому и избрал первый князь волхва Веремида из дружинных варягов-волхвов, прибывших в Ладогу вместе с Рюриком, а Веремид – ученика Дира для передачи Слова и клада потомкам. Но у Дира по сию пору нет собственного верного ученика, и Дир знает, чего стоят посулы богов. Переменятся люди к лучшему, жди! Это боги изменились. С умалением могущества их слово умалилось тоже. А нрав стал еще круче. Разве в другом времени, куда Дир отправит Сновида, слова обретут вес и цену. А боги вернут людям свое расположение.

32. Говорит Ящер

Бурдюки с кровью все болтают, болтают, не уймутся. Но бабы знают свое дело, бабы не подведут, не дадут людишкам договориться. Не сможет корел мешаться в княжьи дела, даже если немощный отрок покажет ему будущее зло. А там впереди – зло, уж я-то знаю людишек. Зло и богатые жертвы: глубокие чаши, ручьи, реки и моря сладкой крови. Нет у меня наследника, оно и счастье. Обидно знать, что твой отпрыск сожрет те жертвы, что могли достаться тебе. А буде корел много воли заберет, почнет действовать – на то есть кощунник и его баба. Жаль гладкого масла, скользкого, тягуче-душистого; что корел, что чародейка частенько угощали меня. От князей масла не дождешься, нет от князей уважения, тащат жертвы своему одноглазому Одину, все бы ему ворон привечать, птичнику. Но одним маслом сыт не будешь, князья же и не желая покормят.

Ишь, людишки додумались, в хранители меня поставили тому выскочке, безвестному конунгу Рюрику, какого, по слухам, пригласили к себе княжить местные племена – свобода их тяготила, вон что. Людишки больше всего свободы пугаются, больше голода. Всякий голод летом кончается, а со свободой как сладишь?

Мне ли следить за пещерами под рекой, за тусклым золотом! Тьмы и тьмы нетопырей трепещут кожистыми крыльями, сливаясь с подземными сводами, слушают меня, надеются хоть на какое-нибудь приказание, готовые расцепить острые коготки и сорваться в ночь по моему зову. Лежит на черном камне первый князь людишек, широкобородый Рюрик, выпитый подземными обитателями, высушенный подземными ветрами, держит горшок с золотом костяными пальцами, ждет. Не войдет в ту пещеру незваный гость, а коли войдет, не оборонившись, не сказав и не сделав то, что предписано Словом, вода войдет следом; рассыплются хрупкие кости, смоет потоком золото, размечет течением самоцветы по каменистому дну.

Боги посулили широкобородому, что люди переменятся, как же, жди! Одноглазый Один, что ли, обещал? Угрюмый самоистязатель, сам себя принесший в жертву, проткнувший толстым копьем собственное брюхо пустомеля! Предводитель ворон и волков, хозяин восьминогого коня, любитель виселицы. Этот посулит! Нашему скотьему богу Велесу и то веры больше, какой-никакой, а родственник, хоть Волосатый кое-где пытается теснить меня под землею. Ну, не разбежится! Или Тор обещал Рюрику? Этот неопрятный рыжебородый, как сам Рюрик, старик с молотом и несварением желудка, по утрам отрыгивающий к жизни косматых козлов, которых сожрал вечером? Так и на этого есть управа – небесный Дед эстов и корелов, у Деда все же цепкие громовые когти, и меня уважает: жертву преследует лишь до воды, не лезет в мое хозяйство.