Иван Ле - Хмельницкий. Книга первая Страница 28

Под впечатлением таких бесед и начал Стась Хмелевский готовить свою поздравительную оду к рождественскому вечеру. Богдан помогал другу. Он лучше, нежели Стась, владел латинской и греческой письменностью, знал на память изречения Цицерона, избранные творения Вергилия, оды Горация, мудрые высказывания Платона, исторические этюды Фукидида. Ода создавалась быстро, и они написали ее раньше, чем другие ученики, готовившиеся к торжественному празднику.

За день до начала торжеств Стась Хмелевский осмелился показать свою оду знаменитому преподавателю риторики Андрею Мокрскому, Это был фанатический деятель иезуитского ордена и в то же время — известный ритор, которого благодарил за обучение сам королевич Владислав. За какие-то поступки или, вернее, из-за разногласий со старым придворным духовником Петром Скаргой, как говорится, ad majorem Dei gloriam[39], он был выслан во Львов и пришелся ко двору в коллегии. Возврат в столицу Мокрскому был навсегда запрещен. Да и сам он охладел к столичной жизни. Почтенный возраст, авторитет, завоеванный им, искреннее уважение учеников способствовали тому, что Мокрский крепко обосновался в львовском учебном заведении.

Поздно вечером Стась Хмелевский читал свою оду уставшему ритору.

Безукоризненный стиль, сложно и в то же время четко построенные предложения, звонкие рифмы — все это любил и ценил пожилой ритор. Ода понравилась ему, оставила настолько хорошее впечатление, что он не сделал почти никаких замечаний молодому восторженному автору. Лишь один раз прервал его, уловив какое-то невыразительное и непатриотическое, как ему казалось, восхваление ратных подвигов московитян:

— Прошу мне прочитать вторично то место, где говорится о люде московском, как он чинил отпор…

Стась плохо разбирался в политике, и ему не приходило в голову, что эта строфа может вызвать недовольство и высших чинов ордена на самом празднике. Еще с большим подъемом он прочитал строфу:

Жебы Волги плин не рушиц ку Гданскему,Жебы с огня Край подъяц у высокости, —Москвитин вкладает рух вольностиДо рук князю Пожарськему!..[40]

И тут же умолк, переводя дух. Мокрский немного подумал, шепотом повторил про себя строки оды, и его толстые губы смешно шевельнулись.

— Наверное, мой любимый Стась, здесь говорится о том, что хлоп московский, борясь за государственную независимость своей Московии, избрал Польным гетманом не какого-нибудь хлопа, а мужественнейшего и отважнейшего из бояр и князей? — спросил он после некоторого раздумья.

— Слово чести, уважаемый пан ритор, об этом и молвлю. Какой из простого хлопа может быть Польный гетман? Подумать даже о таком не смеем, — с готовностью подтвердил юноша.

Ритор качал головой, прижмуривая глаза, которые через узкие щели будто пронизывали Стася: то ли он говорит, что думает? Но юноша героически выдержал испытующий взгляд и с таким же подъемом дочитал оду до конца.

2

Перед началом праздника по залу ходили надзиратели, проверяя не только как одеты ученики, какой у них внешний вид, но и то, с каким выражением лица ученик зашел в зал, где будет происходить торжество. Не обошлось без ненужных замечаний и придирок, некоторых даже отправили обратно в общежитие бурсы.

Стась Хмелевский не получил ни одного замечания, не вызвал никакого неудовольствия со стороны надзирателей и учителей. Наоборот, в коллегии уже все — и учителя и ученики — говорили о его удачной оде. Демократически настроенные учителя слегка хвалили его. Это ободряло Стася, и он вел себя даже несколько самоуверенно.

Наконец за покрытый черным сукном длинный стол, стоявший на возвышении, стали усаживаться в кресла с высокими спинками администраторы и избранные ими наиболее выдающиеся педагоги коллегии. Посреди стола, для устрашения присутствующих, красовалось серебряное распятие. Рядом с ним лежали с одной стороны меч апостола Петра, а с другой — кованая Библия, священные символы воинственного ордена Христова братства. В таких же тяжелых, как и эти регалии, черных сутанах, с серебряными крестами на шее, важно вошли прелаты ордена и сели за стол. Безмолвно главный «брат» и глава этой божественной семьи ударил молотком по подставке распятия, а ритор Андрей Мокрский торжественно, словно произносил молитву или заклятие, провозгласил на латинском языке начало праздника:

— Скрестим же руки, братья наши во Христе, и душой сольемся со страданиями Езуса во имя человеческого рода, смиренно и достойно начнем во славу божью сей мирской праздник. Амен!

— Амен!.. — откликнулся зал глухим стоном.

Председательствующий вызывал учеников, и каждый из них после третьего удара молотка начинал читать свои произведения — плоды таланта, умения, искренности, возможных в пределах этого заведения с эмблемой распятия и меча.

Ободренный похвалой Мокрского, Стась Хмелевский без малейшего колебания или страха поднялся на возвышение к черному столу и, положив на него страницы своей оды, не глядя в них, начал с воодушевлением читать ее немного резким для такого торжественного праздника голосом. Скользя взглядом по залу, он не мог сосредоточиться на ком-нибудь из слушателей, чтобы проверить, какое впечатление производит на них его ода. Стась, однако, почувствовал, что она глубоко взволновала аудиторию. Перед ним уже выступила половина риторов, торжество приближалось к концу. Вполне естественно, что присутствующие были утомлены, прослушав бесконечные патетические воспевания на мертвом латинском языке военного могущества польского государства. А Хмелевский первый нарушил этот соблюдаемый иезуитами способ утаивания своих дум с помощью латыни. Он написал оду и читал сейчас ее, пускай несколько торжественно, по-шляхетски напыщенно, но на родном ему и большинству присутствующих здесь языке польского народа.

Это было событие! И хотя еще никто вслух не одобрил произведения Хмелевского, хотя ему не аплодировали, ибо у большинства руки были скрещены в молитвенном смирении, пристойном ученику иезуитов, юноша почувствовал, что его слушают значительно внимательнее, чем других. И, увидев в первом ряду расплывшееся в улыбке лицо своего приятеля Богдана, Стась в ответ улыбнулся ему. Он как бы благодарил за помощь в сочинении оды и особенно — за совет писать ее обязательно на родном языке. Только сейчас, почувствовав, как его сердце бьется в унисон с многими сердцами слушателей, Стась по достоинству оценил услугу Богдана Хмельницкого.

И голос Стася Хмелевского зазвучал еще более восторженно. Именно сейчас он читал ту, слишком вольную строфу о патриотизме русского люда, который вручил весь пыл своей борьбы за свободу страны «до рук князю Пожарськему!».

Как раз в этот момент возмущенный председательствующий «брат» и застучал раздраженно по распятию серебряным молоточком. Вслед за этим стуком в переднем ряду, где сидели гости, представители старейшего в крае краковского иезуитского ордена, резко прозвучал какой-то исступленный вопль:

— Позор!..

Хмелевский вначале ничего не понял, но остановился, бросил взгляд на президиум, восседающий за длинным столом. Первым попался ему на глаза любимый учениками ритор Андрей Мокрский. То, что он тоже стоял, схватившись руками за аккуратно подстриженную большую голову, обеспокоило юношу. Молниеносно он припомнил и его вопрос о смысле этих строк — и у Стася от волнения заныло в груди.

К тому же слово «позор» теперь уже было на устах у многих учеников. Одобрительное упоминание в оде патриотизма русских глубоко задело высокомерных шляхетских отпрысков.

Хмелевский растерялся и немного отошел от стола, готовый бежать прочь, испуганный внезапным взрывом негодования. Оскорбление, нанесенное польской шляхте, было брошено прямо в лицо знаменитым в крае отцам иезуитского ордена, сыновьям знати. Отдельные возгласы слились в сплошной крик возмущения. Негодование нарастало с каждой минутой.

Поглядывая на отцов протекторов, руководителей праздника, ожидая какого-нибудь разумного слова от учителя Мокрского, Стась не заметил, как из зала к нему уже приближались наиболее смелые ученики. Они кричали:

— Преч его, спшеданця московского! Преч!..[41]

Стась опомнился только тогда, когда его схватил кто-то за полу кунтуша. Он резко попятился назад к ритору, но тот все еще стоял неподвижно, ошеломленный провалом своего ученика. А шляхтичи снова подскочили к Стасю и стали тащить его с трибуны. Его дернули с такой силой, что он, споткнувшись о ступеньку, чуть было не упал прямо под ноги забиякам». И Стась подумал о том, что некоторые фанатически настроенные, возмущенные одой участники праздника, поддержанные замершим председательствующим «братом», способны затоптать его насмерть. Серебряный молоток в поднятой вверх дрожащей руке, казалось, предвещал бурю еще более грозную…