Александр Шмаков - Петербургский изгнанник. Книга первая Страница 28

— Панглос уверял, что мы обитаем в лучшем из возможных миров, но этот простак-философ забывал, что был выкуплен из каторги.

Радищев от души смеялся.

— Кто выкупит меня вместе с вами?

— Судьба!

Елизавета Васильевна говорила серьёзно.

— Судьба несчастнее меня.

Александр Николаевич гладил руку Рубановской.

— Не серьёзничайте, пожалуйста. Шутка скрашивает нашу жизнь, смех раскрывает душу человека. Хорошо смеётся хороший человек, а плохой и улыбнуться не умеет…

Радищев говорил о трудностях, поджидающих человека на каждом шагу, о превратностях в жизни.

— Да, дорогая сестра! Мужество и терпение! Прекрасный девиз.

Александр Николаевич сжимал руку Елизаветы Васильевны.

— Мне нужно отдохнуть.

Рубановская уходила в свою комнату. Радищев, оставаясь один, садился перед генеральной картой России и думал о том, что Сибири принадлежит великое будущее. Он верил в это будущее, и губы его шептали: «Мужестве и терпение! Прекрасный девиз».

Глава четвёртая

НА БРЕГЕ ИРТЫША

«Моё сердце чувствует и способно чувствовать всё, что может трогать душу».

Весна в тот год на редкость была дружной и приветливой. В апреле почти сошёл снег. Морозы ещё держались по ночам, но это не мешало пасхальному веселью тобольцев. На улицах были устроены качели. Возле них раздавался безудержный бойкий говор, смех, задушевные протяжные песни. Разудало тренькали балалайки, наигрывали рожки. Парни и девушки водили хороводы.

Горожане постарше чинно сидели на лавочках у ворот, щелкали кедровые орехи, смотрели на молодёжь. У иного молодца прорывалась удаль. Он подходил к торгашу пенником или вином, просил налить кружечку, важно бросал тяжёлый медяк на бочку, тут же пил за здоровье присутствующих и присоединялся к гуляющим. Около захмелевшего приказчика вилась вьюном молодка-лоточница. Она предлагала сладкие пироги. Если не по вкусу было её приготовленье, просила отведать заморских, разрисованных петухами, пряников.

— Ты сама конфетка, пальчики оближешь…

Приказчик хитровато подмигивал и громко смеялся. Лоточница важно поводила полными плечами и шла дальше.

— Калёные орешки на зубах трещат…

Мальчишка в большом картузе шмыгал от одной кучки гуляющих к другой.

— Калёные, на полушку бокал.

Ребячий пискливый голос заглушала лоточница.

— Питерские сладкие леденцы, на грош пару…

Не хочешь, а купишь и пососёшь холодящий во рту леденец.

— Папенька, купи, — просила Катюша.

— Купи-и, — тянул Павлик.

Радищев доставал портмоне и давал им по монете. Дети устремлялись к лоточнице. Елизавета Васильевна осуждающе смотрела на Александра Николаевича и ласково говорила:

— Не надо баловать, сладостей и дома хватает.

Радищев, дотронувшись до локтя Лизы, тихо отвечал:

— Прихоти детей безобидны, грешно им отказывать.

Спокойно прогуливаясь, Радищев знакомил Рубановскую с достопримечательностями Тобольска. Они проходили по Благовещенской улице. Над приземистыми домиками поднималось трёхэтажное каменное здание купца Володимирова. Дом под железной крышей уставился множеством окон в улицу, словно жадно вбирая всё, что видел. Александр Николаевич знал родословные именитых тобольцев. Он недовольно обронил:

— Природный джунгарец, принял православие и разбогател будучи русским подданным…

Они вышли к домовой церкви, толстенькой, старенькой, облюбовавшей себе место около величественного дома митрополита на небольшой площади.

— Эта церковь Карнаухий колокол оберегает. Тоже сослан в Тобольск по указу Бориса Годунова…

Рубановская удивлённо приподняла брови.

— Да, да, сослан! Высечен плетьми и сослан! Кого в России не ссылают в Сибирь… В колокол набатили при удушении царевича Дмитрия.

— Интересно!

— Страшно, Елизавета Васильевна, когда предают анафеме и казнят не только людей, но и неодушевлённые предметы: ссылают колокола, арестовывают книги и…

Он готов был снова обвинить законы и законодателей. В нём поднялась накопившаяся ненависть к самодержавию. Шли дальше в направлении кафедрального собора, гордо поднявшего золотом отливающие купола над сибирским городом. Пятиярусная, отдельно построенная, соборная колокольня вышиною в 35 саженей, поднималась под самые облака. Медный голос тысячепудового колокола, отлитого на Тагильском заводе Акинфа Демидова, казалось, нисходил на грешную землю с неба Он заглушал собою голоса других колоколов — поменьше.

Оглохший от его гула звонарь, нахристосовавшись в купеческих людских, старался изо всех сил. Старушки, проходившие через площадь, торопливо крестились, старички снимали картузы и тоже осеняли себя крестным знамением. Одна такая благочестивая пара прошла совсем близко. Старческие губы прошептали краткую молитву и имя Акинфа Демидова.

А звонарь старался. Звуки благовеста, густые, сочные, певучие, витали над городом и уплывали в голубую даль. Мощный пасхальный звон колокола люди слушали в окрестных деревнях и, вздыхая, умилялись.

— Демидов умён. Обессмертил себя колоколами.

— Александр Николаевич…

Его слова обижали религиозную Елизавету Васильевну. Она подумала, что радость праздника он омрачает тяжёлыми раздумьями. Рубановской становилось до боли жалко Радищева. Она знала, в нём поднялись и бушевали неизгладимые обиды, нанесённые ему в Петербурге.

— Мы не запаздываем в гости?

— Я совсем запамятовал…

Они повернули и пошли к Богородской улице.

Красивый особняк незамысловатой архитектуры большими окнами глядел на полдень. У парадного подъезда с двумя фонарями на каменных тумбах стояла полосатая будка. Возле неё прогуливался солдат. Дом был выкрашен в светлый тон и был одним из лучших городских строений.

На небольшом балконе с затейливой чугунной решёткой, работы уральских мастеров, увитой стеблями прошлогодних цветов, красовалась двухаршинная, вырезанная из дерева, скульптура богини мудрости. Минерва благосклонным оком взирала на панораму города и его окрестности с высоты второго этажа.

Подходя к губернаторскому дому, Радищев поглядел на важно восседавшую на балконе Минерву и произнёс каламбур:

— Покровительница покровительствует покровителю града Сибирского… — и усмехнулся.

Елизавета Васильевна неодобрительно покачала головой в чепчике с модными французскими лентами, яркими, как радуга на небе.

— Он заслуживает благодарности, а не насмешки.

— Ах, дорогая сестра, мне хочется злословить.

— Не глумись, ради христова праздника.

— Гнев ниспослан богом.

— Я обижусь и вернусь домой.

Сердце Радищева смягчилось. Он обещал сдерживать свои порывы и не давать волю чувствам.

Елизавета Васильевна знала об Алябьеве со слов Александра Николаевича. Радищев положительно отзывался о тобольском губернаторе. Она ещё с утра стала готовиться к встрече с наместником города и его семьёй. И всё же приближающаяся минута знакомства заставляла её волноваться.

Ей казалось, что все, кто хоть сколько-нибудь сочувственно относился к Радищеву, были люди с большим сердцем. Они были достойны её уважения и благодарности. Впечатлительная Елизавета Васильевна часто верно узнавала людей. По каким-то, только ей понятным, внешним признакам она угадывала чистоту их отношений. Она почти не ошибалась в определении доброты и зла, великодушия и недоброжелательства, лжи и неискренности в людях и мгновенно оценивала их поведение. Такая уверенность давала ей возможность вести себя в обществе непринуждённо и просто или, наоборот, сдержанно и сухо.

И всё же сейчас, когда входила в губернаторский дом, она волновалась больше, чем в Зимнем дворце или на сцене Эрмитажа, когда ей приходилось участвовать в спектаклях. От волнения на её щеках появился румянец.

Алябьев обрадовался приходу Радищева со свояченицей, о которой много слышал. Губернатор, по-домашнему одетый в шёлковую с кружевами сорочку, заправленную в плисовые брюки, обутый в туфли, вышел встретить их. Знакомясь с Рубановской, он внимательно оглядел молодую женщину и отметил, что следы оспы не портили её миловидного лица. Стараясь дружески расположить её к себе, он восхищённо произнёс:

— Во-от вы какая! Ценю, премного ценю проявление женщиной мужественной решимости… — почтительно шаркнув ногой и молодцевато разгладив усы, улыбнулся поджатыми губами, а потом снова метнул косой взгляд на Рубановскую. Он обратил внимание на красивую посадку её головы. Золотая цепочка с миниатюрным крестиком свободно облегала полную шею женщины.