Валерий Есенков - Восхождение. Кромвель Страница 28

Председатель вскочил и умоляющим голосом закричал:

— У меня повеление короля заставлять замолчать любого и каждого, кто станет дурно говорить о королевских министрах, молчите!

Джон Элиот посмотрел на председателя с удивлением и медленно сел на скамью. Председатель упал в своё кресло и истерически зарыдал. Когда он оправился и вытер слёзы платком, Дадли Диггс раздражённо заметил:

— Если в парламенте нельзя говорить об этих вещах, встанем и уйдём или останемся сидеть праздными и немыми!

Ему громко возразил Натаниэл Рич:

— Нет, мы должны говорить, должны говорить теперь или никогда! Депутатам в такую минуту неприлично молчать! Да, я согласен, молчание нас может спасти, но оно спасёт только нас и погубит государя и государство! Направимся к лордам, объявим им о нашей опасности, наше порицание представим королю сообща!

Перелом наступил. Уныние внезапно сменилось негодованием. Парламентарии разом вскочили, завопили разом, перебивая друг друга:

— Король добр, никогда ещё не было такого доброго короля! Это враги отечества вооружили его против нас! Пусть Господь пошлёт нам непоколебимость сердца, верность шпаги и твёрдость руки, чтобы перерезать всех врагов, наших и нашего короля!

— Это не государь, это Бекингем говорит нам, чтобы мы не вмешивались в государственные дела!

— Бекингем! Бекингем!

— Это он! Это он!

Председатель снова вскочил, но его голоса не было слышно. Беспорядок усиливался. Не нашлось никого, кто бы остановил бесполезный, беспорядочный крик. Молчали и Элиот, и Уентворт, и Кук. Именно те, кто только что их обвинял в поджигательстве, во вражде, предлагали самые немыслимые, самые жестокие меры. Председатель неприметно покинул зал заседаний и поспешил во дворец. Не успел он донести о случившемся, как смятение в свою очередь охватило короля и министров. Страх сковывал мысли, трусость подвигала идти на любые уступки. Лишь на другой день пробудилось благоразумие. В палату общин было направлено объяснение, что представителям нации не возбранялось обсуждать государственные дела и порицать королевских министров.

Карл отступал, но отступал как слабый человек, а не как сильный и мудрый политик. Его слабость тотчас уловили в парламенте. В зале заседаний не ослабевало волнение. Вновь поползли зловещие слухи. Передавали, будто герцог Бекингем уже навербовал немецких наёмников, известных своей кровожадностью и безрассудной жестокостью, превосходящей даже неумолимую жестокость испанских папистов, и готовится перебросить их в Англию. Именно, один из депутатов не далее как вчера видел двенадцать немецких офицеров на улицах Лондона! Тотчас стало известно, будто два корабля королевского флота получили приказ доставить немецких солдат и готовятся выйти из Портсмута. Кое-кто в самом деле стискивал рукоять своей шпаги, готовясь к кровавой борьбе.

Тем временем во дворце смятение усиливалось. Король и герцог совещались два дня подряд. Бекингем настаивал на новом походе под Ла-Рошель и выражал готовность снова возглавить флотилию. Он убеждал окончательно потерявшего самообладание монарха, что только победа сможет восстановить и укрепить его власть, однако о новом походе нечего было и думать, ведь закон о субсидиях так и не утверждён, а чтобы вырвать этот закон, следует успокоить представителей нации, необходимо швырнуть им петицию о правах, как швыряют кость голодной собаке, после славной победы будет нетрудно отказаться. На седьмое июня было назначено заседание лордов. На него пригласили депутатов. Явился король, в испанском наряде, с испанской бородкой и по-испански подстриженными усами, и начал он с оправданий:

— Напрасно в нашем ответе предположили какую-то заднюю мысль, там её нет. Мы готовы ответить так, чтобы рассеять всякие подозрения.

Старший из лордов громко, отчётливо зачитал петицию о правах. Все взоры обратились на короля. Карл прикрыл на мгновенье глаза, поднял бессильно пальцы и медленно произнёс:

— Быть по сему.

Представители нации ликовали. Они одержали свою первую и значительную победу. Ею открывалась новая, ещё никогда не бывалая страница в истории отношений верховной власти с народом. Они спешили её закрепить. Для этого было необходимо оповестить всю страну. Палата общин постановила без промедления напечатать петицию о правах вместе с заключительным словом короля «быть по сему». Пока текст сверялся и рассылался по лондонским типографиям для скорейшего распространения в королевских судах, был единодушно принят закон о субсидиях. Своей сплочённостью депутаты давали королю понять, что они готовы к сотрудничеству, к взаимным уступкам. Монарху оставалось только деожать данное слово. Казалось, он и сам склонялся к сотрудничеству. Получив закон о субсидиях, он произнёс:

— Я сделал всё, что зависело от меня. Если этот парламент кончит плохо, он будет в этом сам виноват. Отныне меня не могут ни в чём упрекнуть.

Он ошибался. Петиция о правах пока что была только бумагой. Записанные в ней права человека и гражданина ещё только предстояло соблюдать и защищать. Кто станет их исполнять и кому предстоит защищать? Ясно, что соблюдать права человека и гражданина предстояло самому королю и его министрам во главе с Бекингемом, а защищать должны будут представители нации. Ни один из них не доверял герцогу, да и сам король Карл пока что не отказался забирать в казну пошлины, в которых парламентарии ему отказали. Стало быть, сам государь без малейшего угрызения совести продолжал нарушать те права, которые его только что вынудили признать. Чего же после этого ждать от ненавистного Бекингема?

Было понятно, что депутаты не должны останавливаться в борьбе за права, да и остановиться они уже не могли, победа кружила их возбуждённые головы. Тринадцатого июня они подготовили протест против Бекингема и направили его королю, прямо не требуя, но решительно подталкивая его дать отставку своему ненавидимому всеми любимцу. Двадцать первого июня был подготовлен протест против взимания неустановленных пошлин, поскольку все сборы, согласно петиции о правах, могли взиматься только в том случае, если их узаконил парламент. Двадцать шестого июня Карл явился на совместное заседание обеих палат и, ещё не решившись вовсе обойтись без парламента, распустил и лордов и представителей нации на каникулы.

2

На этот раз король предоставил палате общин на борьбу с ним сто два дня. Это были знаменательные, бурные, яркие дни. И все эти дни Оливер Кромвель, неприметный депутат от неприметного Гентингтона, сидел на задней скамье и угрюмо молчал. Страсти кипели, выступали ораторы, знаменитые и никому не известные, настроение менялось, внезапно переходя от уныния к ликованию, его сердце учащённо колотилось в груди, кровь приливала к голове и стучала в висках, кулаки сжимались сами собой, рука искала рукоять шпаги, но он вынужден был молчать, он не рождён был оратором, у него не было слов, к тому же, проведя тридцать лет в деревенской глуши, он не всегда понимал, отчего волнуются соратники, о чём так громко толкуют ораторы и по какой причине им возражает король.

Оливер снова худел, терял аппетит, плохо спал по ночам и видел страшные сны. Отвары, прописанные доктором в Гентингтоне, перестали ему помогать. В желудке появлялись боли спустя три часа после еды, и никакая диета не приносила ему облегчения. Стали появляться боли в левом боку. Он точно усыхал, а тело его становилось горячим. Он хотел отдохнуть, съездить домой, успокоиться, но не мог оторваться от Лондона. Череда всё новых и новых событий парализовала его.

Объявив парламентские каникулы, король поначалу делал уступки, продолжая задабривать представителей нации. Им были приняты некоторые меры против папистов, которые в последнее время проникали повсюду и проповедовали чуть ли не открыто. Его повелением англиканская церковь прекратила безобразные проповеди о слепом повиновении королю и министрам. Он всё ещё колебался. Вновь его собственная судьба, судьба парламента, судьба петиции о правах и судьба Англии зависели от победы в войне.

Не находя более достойного адмирала, он вновь назначил командовать флотом своего фаворита. Бекингем выехал в Портсмут. Он нашёл, что повеления короля не исполнены, что флотилия не готова к выходу в море, что ремонт кораблей тянулся вяло и проводился только для вида, что матросы не хотят воевать, что кругом саботаж и подрывная деятельность французских шпионов. Герцог с энтузиазмом взялся за дело, может быть, понимая, что наступают последние дни: он должен либо победить, либо умереть. Подготовка флотилии пошла побыстрей, офицеры подтягивали дисциплину в командах. Бекингем чувствовал себя всё уверенней. Двадцать третьего августа он обедал весело и с аппетитом. Наконец допил вино, вытер влажные губы, смял и бросил салфетку, потянулся и поднялся из-за стола. Вдруг из рядов его стражи твёрдо выступил молодой офицер, Джон Фелтон, лейтенант королевского флота, и уверенной рукой нанёс самозваному адмиралу два неотразимых удара кинжалом. Бекингем успел выхватить шпагу, но тут же, обливаясь кровью, упал, коснеющим языком прошептав: