Александр Шмаков - Петербургский изгнанник. Книга вторая Страница 28

И хотя тобольский поэт Иван Бахтин слишком преувеличивал полезность своих деяний, намереваясь стихами исправлять конченых людей и вливать нежность в жестокие сердца, Александр Николаевич прощал ему это поэтическое преувеличение. В стихотворении «Сон» как-то по-новому его взволновал ответ поэта на вопрос о бессмертии человека.

Александр Николаевич позвал Елизавету Васильевну и всё передуманное сейчас при воспоминании о тобольских встречах и друзьях рассказал Рубановской. Он не мог умолчать о том, что захватило и взволновало его чувствительную душу.

Неожиданно в Илимск приехал земский исправник Дробышевский. И сразу же, из избы в избу, пополз слух:

— Сам приехал, говорят, лютее лютого…

Дробышевский и в самом деле был свиреп и зол. Обычно он наезжал в Илимск к ярмарке, которая здесь проходила в августе. Сейчас исправник приехал раньше.

«Видать обратать купчишек хочет раньше срока», — подумал Кирилл Хомутов, когда взмыленные лошади подкатили к канцелярии и земский исправник прежде чем переступить порог, увидев Аверку, читающего книгу в тени сарайчика, грозно крикнул:

— Айда-ка сюда, подлеток!..

Аверка подбежал к крыльцу, на котором стоял Дробышевский.

— Читаешь?

— Ага, — не подозревая ничего плохого в этом, ответил Аверка, всё ещё находясь под впечатлением прочитанного.

— Кто же тебе книгу дал, а?

— Александр Николаич…

— Кто-о?

— Барин, наш поселенец…

— А-а! — взревел Дробышевский. — Мутит головы разными книгами, петербургский смутьян!

Земский исправник вырвал у растерявшегося Аверки книгу, схватил за космы парня и оттрепал его тут же на крыльце.

— Вот тебе книги, грамотей! Во-от! — И когда вырвавшийся Аверка отбежал от крыльца, Дробышевский, грозя кулаком в сторону воеводского дома, выкрикнул:

— Крамолу сеет тут…

Потрясая книгой, он ворвался в канцелярию. Кирилл Хомутов, наблюдавший эту картину в оконце и слышавший весь разговор, когда исправник очутился в избе, приветствовал его:

— С приездом, ваше благородие, Николай Андреич, — и, кряхтя, склонился в пояс.

— Сие что-о? — подняв книгу над головой, вместо приветствия, ядовито спросил Дробышевский.

— Взглянуть можно? — схитрил Хомутов, чтобы не попасть впросак, и подскочил к земскому исправнику. Тот сунул ему книгу.

— «Житие Петра Велико-о-го», — нарочито ударяя на последнем слове прочитал канцелярист и добавил. — О батюшке Государе Петре книжица, победителе шведов под Полтавою…

Дробышевский скривил лицо, метнул косой взгляд на Хомутова.

— Ишь, грамотный какой нашёлся! А царёву службу как оправляешь? — опять вскипел исправник. Ему обязательно надо было выместить на ком-то гнев, душивший его всю дорогу от Киренска до Илимска.

И как не гневаться было ему. Нынче правитель канцелярии генерал-губернатора Пиля раньше прошлогоднего прислал записку и без всяких околичностей назначил взятку и намекал, что если он не вышлет её, то не быть ему более земским исправником. Записка та гласила: «Государь мой! Покорно вас прошу на прилагаемые, при сём якобы деньги купить для меня и прислать, как можно поспешнее, хорошую кунью или рысью шубу». Какими только именами за долгую дорогу не окрестил Дробышевский правителя канцелярии генерал-губернатора! Горлохват! Живодёр! Шкуродёр! Но, как ни ругался, знал, что не уважь он просьбы, изложенной в записке, не быть ему Киренским земским исправником.

— О казне как радеешь? — допрашивал он строго Хомутова.

— Штрафы собраны, — поняв, о чём собственно пёкся земский исправник, ответил тот.

— Кажи сорокаалтынную, — пробурчал, сменяя гнев на милость, Дробышевский.

Земский исправник перелистал поданную книгу, посмотрел Аверкины записи, нашёл их в порядке и спросил:

— Смутьян-то петербургский не изварначился, а?

— Всё как надо…

— Уладил?

— Обсказал, как приказывали, ваше благородие…

— Ну-у, как он?

— Славный человек.

— Ишь заступник нашёлся за преступника государева, — хихикнул Дробышевский. — Видать он, словоблуд, оплёл и тебя?

— Потолковать с ним, душу чёрствую обласкать, ровне бы у причастия побывать…

— А-а вон как ты заговорил!

Исправник раскатисто захохотал. И, сурово сдвинув брови, молвил:

— Бог шельму не зря метит! Всех тут улестил, чернокнижник! — и, снова сбавив пыл, тише спросил:

— Разговоры-то о чём больше? Не крамольные, а?

— Не-е! Агнец божий! — тихо, доверительно произнёс Хомутов.

— Ишь, агнец! — передразнил его исправник, — божий!

— Охаять-то человека легко, а похвалить не всяк сможет, — с достоинством произнёс Хомутов.

— Так ли, Кирька?

— Он всё по учёной части более рассуждает… Огород завёл, картошку посадил… Записи ведёт, аж завидки берут…

— Отчего ж завидки берут? — язвительно спросил исправник.

— Большого ума человек, не нам чета…

— Ну, ну! — отозвался Дробышевский. — Не ахти какая учёная птица прилетела в ссылку…

В земскую канцелярию были вызваны солдаты, жившие в доме Радищева. Исправник пожелал переговорить с ними. За солдатами сбегал Аверка. Они не замедлили явиться при форме, как подобает являться им перед начальством. Солдаты ждали этого вызова и приготовились к нему.

— Здорово, хлопцы! — панибратски приветствовал их Дробышевский.

— Здравия желаем! — ответили солдаты дружно, стоя на вытяжку под порогом.

— Как службу несёте? — спросил исправник.

— Несём, как положено, — ответил за двоих Родион Щербаков.

— Строгий пригляд держите?

— Как подобает за ссыльным, — сказал Щербаков.

— Верой и правдой служите, — наставительно заметил Дробышевский. — За государевым преступником догляд должен быть строгий…

— Что доглядывать-то за ним? — простодушно вставил второй солдат Ферапонт Лычков.

— Как что-о? — сразу вскипел земский исправник. — Крамолу пустит, как змий ядом неповиновения звероловов отравит…

— Всё может. Богохульничает, — и Щербаков рассказал, как Радищев в первый день пасхи, во время христовой обедни, стрелял в саду.

— Учинил охоту значит…

— Ещё что?

— Тунгусишка-нехристь наезжал к нему, — выкладывал Родион Щербаков, желая выслужиться перед земским исправником. — Подлеток Аверка навещает его, тайные разговоры ведут. На охоту в ночь уходят… Снаряжается в поездку по Илиму…

— Не пущать никуды! Глядеть в оба! — наказал Дробышевский. — Ступайте!

И, когда солдаты вышли на крыльцо, между ними произошёл свой разговор.

— Ну, слава богу, пронесло, — облегчённо вздохнул Родион Щербаков. — Може переведут поселенца в Усть-Кутские солеварни и нас до дому отпустят…

— Креста на тебе нету, — укорил его Ферапонт Лычков, — как язык-то у тебя поворотился ябеду такую наговорить?

— Эх, надоело всё, Лычков, свет уж не мил… Что-поделаешь?

— Грех на душу взял таким изветом-то.

— Не рви сердце на куски, и так тошно…

— Есть ли оно у тебя?

— Може нету уже…

Родион Щербаков от земской канцелярии направился прямо в подвальчик, чтобы с горя осушить штоф. Ферапонт Лычков в раздумье плёлся к воеводскому дому, к на душе у него после разговора было так гадко, что как будто кто-то туда ему наплевал.

А тем временем к земской канцелярии уже спешил купец Савелий Прейн, тоже раздумывая, зачем бы мог вызвать его Дробышевский, что за разговор предстоит ему с земским исправником. Савелий Прейн чувствовал, что он не сулит ему ничего хорошего, а что плохое будет, он не знал.

«Може ябеды какие дошли до земского», — размышлял купец и перебирал в памяти всё, что было. «Наверно хлебнул через край, возвращаясь из Иркутска, и пошалил лишне?»

Он так и не мог решить, почему, собственно, его вызвали в земскую канцелярию.

«Може должники наябедничали что? Но кто посмел сделать?» В каждой деревеньке, расположенной по Илиму, у него были звероловы, которые задолжали ему, являлись его неоплатными должниками. «Они должны мне», — рассуждал Савелий Прейн и не видел ничего зазорного в том, что за бесценок брал у них мягкую рухлядь, обманывал их, сбывал им втридорога затхлую муку, гнилую рыбу, прелые ситцы, грязную соль, водку, разбавленную известью для крепости. Разъезжая по деревням, он гонял без платежа прогонов крестьянские подводы, включая это в покрытие долгов своих должников, хотя лошадей брал у других крестьян. «Ничего, они однодворцы и должны ответ держать один за всех, все за одного».

Рассуждая так, Савелий Прейн не видел ничего осудительного в своих поступках. Поведение своё, обман других он старался в своих же глазах оправдать тем, что все купцы так делают, он не один так поступает.

«А иркуцкие купчины что выкамаривают? А киренские? Ещё чище штучки выкидывают». — И всё же, чем ближе подходил купец к земской канцелярии, тем страшнее становилось ему и он спрашивал себя: «Что могло бы такое стрястись?»