Любовь Лафайета - Екатерина Владимировна Глаголева Страница 28

"Не подумайте, будто я подвергаюсь реальной опасности благодаря тем занятиям, какие у меня будут, — продолжил письмо Лафайет. — Положение генерала всегда считалось патентом на бессмертие. Эта служба сильно отличается от той, какая ждала бы меня во Франции, полковником, например. В этом чине можно лишь давать советы… В доказательство того, что я Вас не обманываю, признаюсь, что в настоящий момент мы подвергаемся некоторой опасности, потому что на нас могут напасть английские корабли, а у моего нет средств для обороны. Но как только мы прибудем на место, я буду в полной безопасности. Вот видите, я говорю Вам всё, сердце моё, поэтому верьте мне и не тревожьтесь понапрасну. Не стану описывать Вам моё путешествие: здесь все дни похожи один на другой. Небо, вода, и завтра то же. Люди, строчащие целые тома о переезде через океан, должны быть страшными болтунами. Я столкнулся со встречными ветрами, как и любой другой, я проделал очень долгое путешествие, как и любой другой, я попадал в бури, я видел корабли, которые были для меня гораздо интереснее, чем для любого другого, — и что же? Я не заметил ничего такого, о чём стоило бы написать или о чём никто прежде не писал".

Тридцатое мая миновало десять дней назад, а вокруг простирался всё тот же унылый пейзаж. Дюбуа-Мартен играл в карты с шевалье Дюбюиссоном и Луи Девриньи; Лафайет упражнялся в английском, произнося вслух разные фразы и советуясь с Тернаном и Кальбом, штудировал военные трактаты, беседовал с матросами, которые уже бывали в Америке, но они, к сожалению, не ходили дальше Антильских островов. Писать письма родным и друзьям тоже было развлечением, но лишь до сумерек: из осторожности Лафайет запретил зажигать на судне огонь. По вечерам Кальб занимал всё общество своими рассказами, однако его воспоминания о североамериканских колониях были почти десятилетней давности, тогда как там всё могло круто измениться даже за те полтора месяца, что они провели в море…

Теперь над океаном с утра разливался зной, влажный воздух камнем придавливал грудь. Запасы воды были на исходе, её раздавали по глоточку трижды в день. В каюте стояла невыносимая духота, а палубу жгло безжалостное солнце. Лафайет — небритый, без галстука, с прилипшими к потному лбу волосами — стоял на носу, держась обеими 125 руками за леер, и с ненавистью смотрел на колыхающуюся грудь Атлантики.

— Взгляните-ка, сударь! — окликнул его матрос.

Лафайет посмотрел туда, куда он указывал рукой. С поверхности воды взлетала стая… птиц? — с серебристыми брюшками, парила в воздухе на распростертых крыльях, шлёпалась обратно и тотчас взмывала вверх, совершая новый стремительный прыжок.

— Летучие рыбы, сударь, — пояснил матрос. — Верно, земля уже недалеко.

Недалеко?.. Летучих рыб заметили все; матросы галдели: если бы косяк подошёл ближе, можно было бы изловить несколько штук, бывает, что бедолаги падают прямо на палубу, а уж вкусны — пальчики оближешь! Но косяк прошёл стороной. Зато после полудня возле мачт закружились настоящие птицы. А вечером, когда солнце зависло над горизонтом, дозорный закричал: "Земля!"

Вожделенная земля приближалась, в подзорную трубу уже можно было разглядеть песчаный берег, сосны и крошечные домики на пригорке. Что это за берег? Кто там живёт? Ответить на эти вопросы не мог никто, зато ни справа, ни слева, сколько бы Лафайет ни вглядывался в увеличительное стекло, не было видно ни одного корабля.

Закат догорал, когда "Виктория" бросила якорь и на воду спустили шлюпку. Туда сели восемь офицеров и четыре гребца. К берегу подошли уже в полной темноте; весло зацепило какой-то ящик, плавающий на поверхности; а вон ещё, и ещё… Что это? Какие-то ловушки?.. Садки для устриц, пояснил матрос родом из Бретани.

Справа в воде копошились люди.

— Неу! — крикнул им Кальб, выпрямившись в шлюпке во весь рост, и замахал руками. — Hello! Where are we?[9]

Люди с шумом и брызгами выскочили из воды и бросились наутёк; на них были светлые набедренные повязки и более ничего, а тела чернели даже на фоне ночи. Негры!

Шлюпка ткнулась носом в песок. Велев гребцам оставаться подле неё, Лафайет, Кальб и остальные шестеро направились к домику с приветливо светившимися окнами. Дверь открылась, на порог вышел высокий мужчина с ружьём в руке.

— Who are you and what are you doin’ here?[10] — прокричал он.

Лафайет выступил вперёд — так, чтобы на него падал свет из окна, — и произнёс заранее затверженную фразу:

— We are French officers and we are here to help you![11]

— French? — В наступившей тишине, нарушаемой лишь шорохом волн, был слышен стук нескольких сердец. — Vive la France![12]

14

Июньские ночи коротки, в половине десятого ещё полыхает закат. Банкрофт несколько раз прошёл по аллее, засаженной буксом, чтобы убедиться в отсутствии слежки, а затем быстрым движением достал из кармана бутылку с ниткой, обвязанной вокруг горлышка, и опустил ее в дыру между кустами, намотав нить на жёсткую ветку с мелкими кожистыми листьями. Теперь нужно пару часов посидеть в кафе среди довольно пёстрой публики — студентов, младших офицеров, кюре, тщеславных буржуа, — а потом вернуться, когда уже совсем стемнеет, и забрать бутылку с новой начинкой.

Жена привыкла к его ночным отлучкам по вторникам. Эдвард говорил ей, что ходит в клуб играть в карты. Ему "везло" — двести фунтов, полученные ещё в Лондоне от Пола Вентворта, он представил как выигрыш. Если Банкрофту удастся раздобыть информацию, которая так нужна министру торговли Уильяму Идену и лорду Саффолку, главе Северного департамента, вознаграждение увеличат до пятисот фунтов в год.

Письма, положенные в бутылку, Банкрофт подписывал "Эдвард Эдвардс" и адресовал некоему "мистеру Ричардсу" — возможно, им был Вентворт, а может быть, и сам Иден. Речь неизменно шла о галантных похождениях; чтобы не ломать себе над этим голову, Банкрофт попросту списывал целые страницы из романов, продававшихся в лавке на углу за несколько су. Самое главное находилось между строк, вписанное невидимыми чернилами.

Французы увеличили число своих фрегатов на Антильских островах. За первые пять месяцев этого года американские корсары привели туда двадцать четыре "приза" и продали их за два с лишним миллиона колониальных фунтов. Король обещал лорду Стормонту отправить два фрегата на перехват "Виктории", на которой маркиз де Лафайет всё-таки отправился в Америку, несмотря на официальный запрет, но те, похоже, вернулись ни с чем. При дворе Лафайета осуждают, но больше напоказ; в