Умереть на рассвете - Евгений Васильевич Шалашов Страница 28

Флор", прочее. Одних только ювелирных магазинов Иван насчитал шесть штук. А уж парикмахерских… Верно, питерцам теперь делать нечего, только стричься и бриться. А вот тут "Сукин Сын". Иван даже остановился от изумления. Нет, "Сукин и Сын". Из распахнутых дверей ресторанов, несмотря на утро, одуряюще пахло жареным мясом, свежей сдобой. Тут вам не Череповец. Уж если в родном городке от вывесок не продохнуть, то в бывшей столице и подавно. У, сволочи! В Поволжье народ голодает, траву ест, покойников из земли выкапывает, а тут такое!

Иван не любил Питер. Ни прежний, именуемый Санкт-Петербургом, ни нынешний, ставший в августе четырнадцатого Петроградом. А за что его было любить? За слякоть и сырость? Это в умных книжках да в стихах, что в учебной команде читали ученые господа, запущенные к солдатам по придури ротного командира. Как там? "Люблю тебя, Петра творение, люблю твой строгий, стройный вид". Это, помнится, кто-то из господ офицеров читал. Стихотворение длиннющее, как и выучил? А еще и солдат заставлял учить. Не все, но пару четверостиший должны были знать. Вот сейчас разбуди ночью, прочтет:

— Люблю тебя, Петра творенье, Люблю твой строгий, стройный вид, Невы державное теченье, Береговой ее гранит, Твоих отрад узор чугунный, Твоих задумчивых ночей…

А вот это какой-то волосатый читал… "Белой ночью месяц красный, выплывает в синеве. Бредит призрачно-прекрасный, отражается в Неве!" И чего этот месяц бредит? Напился, что ли?[5] Глупость какая-то, а запомнилась.

Конечно, если доходило до разговоров с земляками и прочими крестьянами, дальше своего села не вылазившими, то Иван мог порассказать и об Исаакиевском соборе ("Высотишшы огромадной! Четыре колокольни сложи друг на друга, вот и будет. И купол из чистого золота!), о Медном всаднике ("На настоящей скале стоит, из моря достанной, а сам камень — как волна морская! И конь копытом змею бьет — это иносказательно врагов России поражает. Петр Великий с вытянутой рукой, а лицо как живое!), столп Александрийский! ("Не столб, дурак, а столп. Столбы у тебя в огороде да по дорогам стоят. А тут — столп! Его после победы над Наполеоном поставили. И высота — двадцать две сажени!

И все из цельного гранита высечено, ни кирпича, ни камушка не вставлено!"), Сфинксы возле Невы ("Кошки каменные, а морды, как у человека. Из Египету притащили, за каждую по пуду золота отдали!").

Порасскажешь такое, будут ахать и охать. Не поймет никто, зачем за каменную кошку золотом платить? На хрен кому нужны эти гранитные колонны да дворцы? Наверх посмотреть — фуражка падает. Строили простые люди, а прославились господа-архитекторы за деньги да за кровь народную! Может, как в главной песне — разрушить весь мир насилья, вместе с его бронзовыми жеребцами, грязно-серыми домами и гранитными облицовками?

На самом-то деле Николаев толком и не видел города на Неве. Два раза в год — на День Тезоименитства и на День полка было шествие по Дворцовой площади, под восторженные оханья, да еще маневры на Марсовом поле. Там только грудь четвертого человека в шеренге видишь да пятна пота на спине впередистоящего.

Ивану вспоминалась каменная казарма на Косой линии, напоминавшая холодный сарай. Обитал там шесть лет, без малого. Летом куда ни шло, а зимой, топи ты ее не топи, все равно холодно. И мокрый ветер с Невы… Бр-р. Каменный плац перед казармой, истоптанный сотнями солдатских каблуков, где каждодневно, до одури, тянули ножку и чеканили шаг господа гвардейцы. Редкие увольнительные в город, когда можно пройтись по улицам и площадям, завернуть в какие-нибудь увеселительные заведения. Но не любил Иван Николаев по проспектам ходить. Пока идешь, рука отвалится — тут тебе обер-офицер, а там и штабс, где и целый генерал. А честь не отдашь — будешь потом на гауптвахте нужники драить каустической содой. И в заведения особо не походишь, потому как в господские рестораны или синематограф нижним чинам, будь они хоть трижды лейб-гвардейцы, проходу нет. И на Летнем саде табличка висит, уведомлявшая, что "Собакам и нижним чинам вход воспрещен!" Вот и гуляли гвардейцы где-нибудь на Выборгской стороне, где глаз поменьше.

Нет-нет, саму службу Иван Николаев не хаял. Стрельба да штыковой бой в охотку шла, а подраться он с детства был не дурак и силенкой Бог не обидел. И работы разные, что в дежурство рота несла, не в тяжесть были. Ну, после деревенских дел, да чтобы дров не наколоть или воды не наносить? Так это и не работа, если с пахотой, с жатвой сравнивать. Вот полы тяжеловато было мыть. И то с непривычки. В деревне-то этим делом бабы занимались, да и мыть по-другому приходилось. По первому году, бывало, и по мордасам получал от фельдфебеля, и матом обкладывали таким, что мухи дохли с перепугу, но как без этого? А чем в деревне лучше? Батька, пока в силе был, и ему, и братовьям еще не так поддавал. А уж кормили в полку, как на убой. Парни крестьянские вроде Ивана, ни до, ни после службы так не едали. Так, чтобы кажный божий день, кроме скоромных щи с мясом, каша, чай сладкий, хлебушка вдоволь. И спали на постелях, где каждую седмицу белье меняли. А уж одежды было завались: парадная, повседневная и рабочая. А если на летние квартиры выходили, в Красное село, так и совсем лафа! Кому-то не нравилось спать в палатках, а ему было куда приятней, чем в каменных стенах. Конечно, в окопах потом вспоминали казармы как дом родной, так то в окопах.

Пока думал, ноги сами принесли на место. Вот и поворот от Морской, проходной двор и "колодец". Дойдя до нужной двери, Иван, как велел ему Сухарев, три раза крутанул тусклое колесико.

Вместо "верного человека" дверь открыла накрашенная фря с папироской в зубах. Молодая черноволосая, в шелковом халате, под которым вроде бы ничего не было. Не крокодил, если на личико глядеть, но тощая, ровно вобла. Николаев, вспомнив худосочную пишбарышню в кабинете Лехи Курманова, вздохнул — и чего они все такие?

— Н-ну? — выдохнув дым черноволосая.

— Здрасьте, значит, вам, — вежливо кивнул Иван. Улыбнулся