Зот Тоболкин - Грустный шут Страница 29

И вот ошибся.

— Разыщи их, Борис Петрович. Живых, только живых, — потребовала Дуняша, отметая всяческие отговорки князя. — Ежели что станется с братьями, то и мне не жить.

Твердая пикановская воля («Ух, двоеданы проклятые!» — скрежетнул зубами Борис Петрович) и тут оказала себя. Словно и не было месяцев, в кои Борис Петрович почитал себя самым счастливым.

— Найду, княгинюшка, — обещал, скрывая лютое недовольство.

«Придется искать, будь они неладны!» — вздохнул Борис Петрович. Не ко времени это. Меншиков, как пес гончий, на хвосте висит. Царица Монса своего вспомнит. Да ладно, буду ходить с оглядкой. Митьша-то, поди, у дочери скрывается. Надо узнать. Заодно и дочь попроведать. Давно не видались.

— Отыщу их, княгинюшка. Шибко-то не убивайся. — Бесшумно и скоро одевшись, князь выбежал вон, дав по пути оплеуху ни в чем не повинному лакею.

Дочь встретила отца хуже, чем кровного врага встречают. Не успев поздороваться, накинулась тигрицей.

— Спасай Тиму! — визжала. — Не спасешь — удавлюсь!

В глазах дурь и бешенство: оно и понятно, девка в самой сыти. Да хоть бы из-за кого путного убивалась, а то из-за шута, человека простого звания. Ровно сговорились с женой: обе смертью грозят. Счастливый человек Тимка! Бабы от него без ума. Подумав об этом, князь подавил завистливый вздох, потянулся было к дочериной косе, но тотчас отдернул руку. Ловко ль таскать за косу царицыну фрейлину? А хотелось, ох как хотелось! Сплюнул, пригрозил:

— Будешь орать — лишу наследства.

— Побоишься, — со смехом пригрозила Дарья Борисовна. Очень уж скоро переходила от слез к смеху. — Ко мне светлейший благоволит.

И верно: моргни Дашка светлейшему, тот сразу лен переломит. Да и царица по голове не погладит.

— Митрий у тебя?

— Нужон мне твой Митрий! — отмахнулась Дарья Борисовна.

Князь поверил. На всякий случай пожурил отечески:

— Безмозглая ты, Дашутка! Удела не ценишь. Выходила бы за Черкасского, род старинный, знатный род. И вотчина у него — всяк позавидует.

— Сам-то на знатной женился? — огрызнулась дочь.

— Ты мне не судья, — повысил голос Борис Петрович. Понимая, что Дашу не запугать, все же пригрозил вяло: — Тимку выручу. Но знай, моим зятем ему не бывать.

Пригрозил и сам себе удивился: в сущности, не все ли равно, кто станет теперь его зятем. Ловкий и сметливый Барма даже предпочтительней, чем хоть и богатый, но дураковатый князь Черкасский. Жить с человеком, а не с богатствами. Да и загадывать вперед не стоит. Еще неизвестно, что будет завтра.

Едва закрылась за князем дверь, Даша позвала к себе злополучную троицу:

— Штаны-то надели, кавалеры?

«Кавалеры», смущенно прячась один за другого, гуськом втянулись в ее комнату. Возвращаясь с царицына бала, Дарья Борисовна увидела их, полураздетых, неподалеку от кабака, позвала к себе в дом.

— С отцом-то можно ли так, Дарья Борисовна? — упрекнул Митя, единственный из троицы не проигравший ни штанов, ни камзола. Может, поэтому был смел с нею.

— А чем он лучше всякого другого? Не по правде живет! — взлохматив буйные волосы моряка, улыбнулась Даша. — Не полыхай, не полыхай! Не в брата пошел, тот сам смущать любит. — Дарья Борисовна и сама раскраснелась, вспомнив, как принимала у себя Барму. Не поцеловал ее, горд, сатана, а кажется, любит. «Люби меня, Тима, люби! Всю вылюби! Шут мой грустный, бес, мучитель! Жив ли ты, Тима? Истомилась, соскучилась!»

…— Кушай, Дмитрий Иванович, не стесняйся. Ты для меня все равно что брат родной. И вы кушайте, — угощала она ямщика и Пинелли.

— Благодарствуем, Дарья Борисовна, — сидя на краешке софы, чинно отговаривался Митя.

Даша, погрузившись в свои мысли, его не слыхала.

…Князь грезил в темнице, тыкал пальцем в балахоны, проходившие перед ним серою вереницей. Это были тени деревьев, отражавшиеся на стене. Тени казались Борису Петровичу обитателями несуществующего сказочного города.

Как это прекрасно — жить нигде и ни с кем, не сознавая ни себя, ни времени, ни страха перед тем временем! Жить, просто жить!

Как легко и прекрасно!

— Как же ты, братко? — огорченно цыкнул через зубы Барма, едва появившись.

Беспомощность трех взрослых и неглупых людей его раздражала. Стоило доверить их самим себе, и заблудились в людном городе, точно дети. Без поводыря не могут. Карты и той лишились. Ну ладно, Кирша, он ничего, кроме лошадей, не видывал. Лишиться коней — для него, пожалуй, пострашней, чем сестры лишиться, хоть и любима им Маша.

Пинелли тоже не в счет. Слишком прост для этого мира. Живет в мечтах, в выдуманном городе. Эти мечты, этот город помогают одолевать все невзгоды.

Но Митя-то, Митя весь свет обошел! И порода пикановская… В пикановском роду лопоухих не было… Мореход!.. Впрочем, с морем, наверно, проще ладить, чем с людьми. Море честное, намерений своих не скрывает.

И все же не так уж трудно разыскать хотя бы Верку, разузнать у нее о Маше.

— Искали. Как сквозь землю провалилась. А потом с картежником с тем связались…

— Ты играл в карты?!

— Играл Леня. Я рядом стоял.

— Продулись, конечно? — Пинелли толкнул Митю в бок: мол, не выдавай, но от Бармы это не скроешь. — Ладно, — сказал, посмеявшись над картежниками. — Горевать на пеньке и зайцы умеют. Надо Машу искать.

Снова торкнулись в бывший дом Кирши — их не впустили. Из ограды выскочили четверо вооруженных татар, замахали кинжалами.

— Нам бы хозяина вашего, — настойчиво твердил Барма, но кроме угроз ничего от татар не услышал. Во дворе бесновались на цепях три сиплоголосых волкодава. Сюда просто так не прорвешься.

— Ладно, я им петушка подпущу, — скрипнул зубами Митя.

— Маша-то, из огня не воскреснет, — остудил его Барма. — Тебе, Леня, о красном петухе говорить грешно. Строить собирался…

— И построю, — закипятился Пинелли. — Я не такой город построю, не подлый, не бессердечный! В нем будут жить светлые, добрые люди.

— Кукушка прокуковала, а яйцо не снесла. Давайте к Веруньке наведаемся.

У Верки в доме ералаш. Пьяна тетка, бельмоватая, вся в оспинах баба, и Верка пьяна.

— Прости, Тим-мушка, — мычала она, тяжело ворочая слова. — Гуляю. Сам не захотел в жены взять…

— Что ж ты наделала, птаха, а? — пожалел неразумную девку Барма.

— Гони их отсель! — закричала старая потаскуха. — Гони, к нам хахали скоро нагрянут.

— Тим-мушка! Сердешный ты мой!

— Гони, сказано! Нищие! Мы богатых устерегем!

Барма вывел бабу в кладовку, задвинул дверь на защелку. Верку макнул головой в кадку с водой. Вытерев слезы ей, прикрикнул:

— Ну будет, будет! Сам в доле твоей повинен.

— Не повинен, не-ет, я захотела. Не пови-ине-ен! — мотая мокрою головой, опять завыла Верка. — Так судьба моя обозначена. По теткиным стопам идти, видно.

— А ты сверни, иди с нами. Где Маша, знаешь?

— Не-ету ее! Сгинула подруженька! Татарин порушил. — Верка вынула из сундука цветной, даренный Митей полушалок. — Велела тебе передать, — сказала: моряку.

Митя пятился от нее к порогу, бормоча невнятно:

— Пожгу, пожгу!

Выскочив на улицу, кинулся прочь, не разбирая пути. Барма не останавливал его, бежал следом, потом подвел его к кабаку. Надо вытряхнуть горе, поесть-попить.

День за столом просидели. Пили мало и говорили мало. Но хозяину заплатили щедро, словно гуляли напропалую.

— Спаси вас бог, — благодарил целовальник, заподозривший их в недобром. — Спаси вас бог, а я не выдам..

Висели звезды в ночи, густо, крупно. Одна, выше большого ковша, мерцала, то удаляясь, то приближаясь. Мите казалось, — глядит на него душа Машина, светлая, тихая. Неотмщенная душа.

— Скорей, скорей! — закричал он и кинулся к татарскому дому.

— Погоди ты! — едва перехватил его Барма. — Тут надо с оглядкой.

Днем, взяв Киршу, обошел все подворье, спросил, как лучше пробраться внутрь.

— В задней ограде можно плаху вынуть. Сам ночами так хаживал.

— Что ж, вынем, — кивнул Барма и велел кинуть волкодавам отравленного мяса. Сроду собак не убивал. Тут решился. Уходил — нутро выворачивало, словно убил невинного человека.

Во дворе Киршином сонно, тихо. В малухе, где обитают сторожа, тлеет огонек. Барма тенью проник в ограду, припер дверь колом.

Кирше наказал:

— Когда разгорится — этих выпустишь. Люди подневольные.

— Ага, я их выпущу. — Нырнув через лаз, Кирша сунул в пробой малухи занозу, стал добывать огонь. С трех других сторон поджигали Пинелли и братья. Дом был добротный, из ядреного смолья и хоть взялся не сразу, но пылал с треском.

— Ну, теперь ноги в руки, — сказал Барма. За оградой уж вспомнил: — Сторожей-то выпустил?

— Огонь выпустит.

— Э, нет! Греха на душу не возьму. Одно — Шакиров, другое — эти.

Он снова проник в ограду, отворил малуху, из которой ломились испуганные сторожа.