Николай Данилов - Кордон Страница 29

Когда Николай Николаевич, вернувшись в Тулу от самого государя, сообщил жене о новом назначении, женщина содрогнулась, изменилась в лице. Придя в себя, взволнованно спросила:

— За что тебя туда, Николя?

Сибирь в ее представлении была страной вечных снегов и льдов, краем одних каторжан и ссыльных. Николай Николаевич, насколько у него хватило фантазии, строил оптимистические прогнозы, рисовал жене радужную картину жизни в Восточной Сибири. Супруги тогда невольно вспомнили не столь уж давние петербургские события середины двадцатых годов: выстрелы на Сенатской площади, а затем суд. Пять декабристов — К. Ф. Рылеев, С. И. Му-равьев-Апостол, М. П. Бестужев-Рюмин, П. И. Пестель и П. Г. Каховский — были приговорены к смертной казни четвертованием, сто двадцать один человек — к каторге на вечное поселение в Сибирь. Николай I, ознакомившись с приговором суда, запротестовал: «Нет-нет, никакого четвертования!». Ему показалось, что отрубать руки, ноги, а потом голову слишком церемонно. К тому же, на эшафоте будет много мяса и крови. Такое зрелище не для светЬких дам, которые непременно будут присутствовать при казни. И царь проявил милосердие: он велел пятерых, приговоренных к мучительной смерти, просто повесить. Казнь 13 июля 1826 года обернулась для палачей

непредвиденным позором. Когда из-под ног смертников выбили табуретки, трое — Рылеев, Муравьев-Апостол и Каховский — сорвались с виселицы и провалились сквозь настил.

— Бедная Россия! — донеслось от эшафота. — И пове-сить-то как следует не умеют…

По старому обычаю восточных стран, людей дважды не казнят. Но такая редкая гуманность не для николаевской России. Через час палачи, исправив виселицы, повесили декабристов вторично.

Жужжало, перемешивая русский язык с французским, смаковало страшные события и сплетничало падкое на сенсации великосветское общество. Отдавая предпочтенье генералам и офицерам, верным государю, оно осуждало заговорщиков, восставших против него.

Друзья познаются в беде. Родственники пострадавших остались в одиночестве. Петербургский свет от них стыдливо отвернулся. Недавние приятели по веселым и шумным балам и маскарадам вдруг исчезли, как солнечные зайчики от набежавшей тучи. Дорожа своей репутацией, они, как от чумы, шарахались в сторону от родных и близких осужденных, боясь, что их (не дай Бог!) заподозрят в сочувствии к тем, кто дерзнул поднять руку на императора, на его престол. Наступило затишье. Но вот свет зашумел с новой силой, и повод этому дали те, кого он осуждал за глаза, тайно бойкотировал. Осторожному в поступках, лицемерному великосветскому обществу смело бросили вызов жены и невесты осужденных. Они обратились к монарху, еще торжествующему победу над десятками офицеров, и потребовали, чтобы он разрешил им выехать на вечное поселение в суровый край к своим любимым.

— Сами пожелали на каторгу! — Царь хохотнул. — Тоже мне — декабристки!

Жестокий властелин, вкладывая в «декабристки» нарицательный смысл, не думал, что это слово утвердится на Руси, как символ верности, стойкости и непоколебимости духа русской женщины.

Именно события середины двадцатых годов, о которых Екатерина Николаевна в подробностях узнала от мужа и его приятелей, развеяли сомнения и колебания, вселили в нее твердость и уверенность.

— Я еду с тобой, Николя. Еду в Сибирь, — приняла она тогда, в 1Й7 году, решение. — Вдвоем нам будет легче…

На новом месте, в отличие от Тульской губернии, Нико-

лай Николаевич редко бывал дома. Одна поездка дольше другой следовали чередой. Возвратясь в Иркутск, всегда чем-то озабоченный военный губернатор садился за бумаги и подолгу писал, переписывал, небрежно комкая и бросая черновики на пол, потом собирал их и сжигал в камине. Ему постоянно не хватало времени, не мог он выделить свободного дня, чтобы целиком провести его с женой.

Чуткая, любящая и нежная супруга отлично понимала настроение мужа и знала, когда можно и даже необходимо отвлечь его от работы, а когда быть тихой и незаметной. Мучительно переживая одиночество, женщина выбирала удобный момент и настойчиво напоминала о себе.

— Сегодня воскресенье, — мягко говорила она, — Ты обещал показать мне Гусиное озеро…

И если муж пытался отговориться, сослаться на массу дел, просил перенести прогулку на потом, супруга садилась напротив и, не спуская с него глаз, с шутливой ноткой, но требовательно заявляла:

— Поднимайся, писарь, или я сию же минуту перемешаю твои бумаги.

— А может, все-таки завтра? — менее уверенно возражал муж, смотря на жену умоляющими глазами.

— Никаких, Николя, «завтра», никаких «потом», — не уступала уставшая от домашнего однообразия супруга. Она делала нарочито строгое лицо и ультимативно заявляла — Сегодня со мной или никогда! Как угодно-с…

Женщина была по-детски счастлива, когда Николай Николаевич, вняв ее уговорам, вставал из-за стола и, махнув на кого-то рукой, говорил:

— Ну их к лешему! Побудем вдвоем на природе…

И они уходили в лес. Но такие праздные дни Муравьевым выдавались редко.

Екатерина Николаевна, намучавшись вдосталь во время путешествия на Северо-Восток России, зареклась не делать больше длинных вояжей. Она теперь все чаще и чаще томилась в одиночестве. Панически страшась уличных собак и боясь коров, женщина во время долгих разъездов мужа не выходила из дома. И когда бывшие жители северной столицы предложили Муравьевой побывать у них в гостях, она с радостью согласилась. От общения с культурными и воспитанными людьми (провела у них несколько вечеров) Екатерина Николаевна получила большое удовольствие.

Неприятность вкралась в дом Муравьевых нежданно-

негаданно. В тот день Николай Николаевич был раздражителен и зол. Он то молча ходил по своей половине, то вдруг садился за канцелярский стол и начинал быстро писать. Перечитав написанное, губернатор комкал бумагу, резко вставал и снова измерял шагами комнату. Супруга догадывалась о причине его раздражительности — виной тому была какая-то казенная бумага.

Накануне пришла из Санкт-Петербурга и Тулы почта. Николай Николаевич раскрыл большой конверт с толстыми сургучными печатями. Бегло пробежав глазами по строчкам, нахмурился, начал читать снова, медленно, вдумы-вась в написанное. На вопрос жены, что пишет деловая столица, ответил до обидного резко:

— В казенные вопросы прошу не вмешиваться!

Супруга сконфуженно и недоуменно уставилась на сердитого мужа: как его понимать? До этого всю почту просматривали вместе. Не было у губернатора секретов от жены. — И вдруг — словно отрезал. Оскорбительно такое слышать от мужа.

Видно так устроен человек, что не может долго носить боль в груди. Наступит момент, и он вынужден будет как-то разрядиться. У Николая Николаевича нервозное состояние вылилось в требование к жене непременно пояснить, что за новые друзья появились у нее во время длительного отсутствия мужа. Нет, это не была слепая ревность, когда человек, подверженный болезненному чувству, пылко развивает фантазию и бездоказательно обвиняет друга жизни в супружеской неверности. Тут наблюдалось нечто другое, но не менее тревожное.

— Я же тебе, Николя, все рассказывала, — ответила обескураженная таким требованием супруга. — Два раза была у Трубецких. Они сами за мной приезжали. С ними однажды навещала Волконских, у которых в то время гостили Якушкины. Все они, ты знаешь, из какого рода. Это очень милые и гостеприимные люди…

И Екатерина Николаевна не без восторга опять вспоминала проведенные вечера в гостях. Она там с удовольствием слушала фортепьянную музыку, с упоением исполненные старинные романсы, с воодушевлением продекламированные стихи.

— Музыка, романсы, вирши! — язвительно произнес Николай Николаевич. — Читали, разумеется, Пушкина, Лермонтова…

— Рылеева, Одоевского, Раевского, — спокойно до-

полнила супруга. — Очень хорошие стихи. Я кое-что даже переписала.

— Вон как! Покажи! — потребовал муж.

— Пожалуйста.

Прочитав рукописные листки, Муравьев приблизился к жене.

— Ты сама-то понимаешь, что это такое? — Лицо его было строгим. — Стихи Пушкина Чаадаеву нигде не напечатаны…

— Ну и что? — Супруга с вызовом уставилась на мужа. — Придет время, напечатают.

— Какая завидная прозорливость!

— Не насмешничай, — урезонила его супруга. — Талантливые, доходящие до глубины сердца сочинения никому не удастся спрятать.

— От кого?

— От людей, которых ныне эти стихи берут за душу.

— Вольнодумность! — выпалил Муравьев. — Такого Пушкина в России никогда не опубликуют. А стихи Одоевского, прямо скажем, крамольные! И ничего удивительного нет в том, что этот стихоплет оказался в Сибири. Его можно было сослать на каторгу только вот за эти строки: