Айдын Шем - Нити судеб человеческих. Часть 1. Голубые мустанги Страница 29

Школьный двор опустел. И когда я тихо побрел, было, на свою тропу, то увидел, как дежурная тетка вышла из школы, и торопливо куда-то ушла. Я догадался, что поскольку до следующей перемены еще сорок пять минут, то она решила использовать это время для своих собственных дел. Дождавшись, когда тетка скрылась за поворотом, я вошел в школу. Коридор был пуст, и я на цыпочках прошелся по нему. Дверь одного из классов оказалась полуоткрытой, я подкрался к ней и, прижавшись к стене, стал смотреть. Я видел первые два ряда учеников, которые сидели на черных партах и внимательно списывали с доски какие-то цифры. Наверное, у них контрольная работа, решил я, потому что в классе стояла напряженная тишина, которая обычно характерна для ответственных событий. Учитель кончил писать на доске, что-то произнес и пошел по рядам. Я с неизъяснимым чувством смотрел на склонившихся над тетрадками мальчиков и девочек. Наверное, с таким чувством смотрели лет тридцать спустя мальчишки на космонавтов. В эти мгновения я любил этих учеников, гордился ими, желал им славы и добра. И то обстоятельство, что я так близко от них, когда они пишут свою контрольную работу, как бы приобщало меня к высшим человеческим ценностям, приподнимало меня над суетой мирской, я ощущал себя чем-то большим, чем умирающим от голода татарчонком. Тишина, витающая в воздухе сосредоточенность, чистота в школьном коридоре - все это где-то в глубинах моей души порождало сознание того, что не хлебом единым... Но хлеб, хлеб... Все же хлеб... Я медленно пошел прочь.

Найти бы хотя бы одно зернышко джугары, один засохший плод шиповника! Листья, трава – они ведь такие безвкусные, и от них понос…

Если хватит сил, схожу на базар, и, не подходя близко к прилавку, подышу запахом свежих пшеничных лепешек…

Но грезы о школьной жизни все еще не оставляли меня. Мне хотелось еще раз поглядеть на школьную переменку, на радостно выбегающих из распахнувшихся дверей детей. Я прошел в угол школьного двора и притаился за корявым стволом старого тутовника. Но тут вновь началась тошнота. Закружилась голова и потемнело в глазах. Я знал, что если опуститься на колени и согнуться, уперев голову в землю, то тошнота легчает. В таком положении я пробыл какое-то время в полубессознательном состоянии. Откуда-то издалека донесся до меня звук школьного колокольчика, кажется, и голоса детей я слышал, но не было ни сил, ни позыва поднять голову…

 День уже приблизился к вечеру, когда я встал на ноги и, нетвердо ступая, пошел в направлении хижины, где меня ждали родители. Боль в голове усилилась, тошнота выворачивала внутренности. В какое-то мгновение я увидел за полузасохшим кустом у отбрасывающей длинную вечернюю тень стены неподвижное тельце девочки. Я был с ней знаком, - несколько дней тому назад мы, помогая друг другу, искали среди шуршащих белесых листьев джиды сухие плоды, которые могли до того остаться не замеченными. Сейчас она отдыхала. Я подумал, что девочка права, что и с меня уже довольно, ведь вечереет. Вообще-то я знал, какой это отдых, поэтому оглянулся - не увидит ли кто меня и не осудит ли за непозволительный переход через грань? И быстренько пробравшись за куст, лег рядом с девочкой. Она была холодная, но в жаркую азиатскую осень это не было недостатком. И прижавшись к остывшему тельцу, я сразу ушел в полусон.

В успокаивающем забытьи перед моим внутренним взором пробегали небогатые приключения моей короткой школьной жизни. Мне привиделись сентябрьские дни первой военной осени, когда я вместе с такими же сорванцами пошел в первый класс. Иногда начинали грохотать зенитки и наш класс во главе с учительницей бежал прятаться в вырытую во дворе школы “щель” - идущую зигзагом узкую траншею… Потом, уже на третью осень оккупации, я пошел во второй класс. В этом классе парт не было, ученики сидели за самыми невероятными столиками и тумбочками. Мы любили свою всегда грустную от жалости к нам учительницу, мы были всегда голодными и удивлялись, почему мальчики и девочки учатся в разных классах.

В моем бреду мне явились маленькие школьные радости. В погожие осенние дни мы затевали на переменках веселые игры возле большого старинного фонтана, чудом сохранившегося еще с ханских времен на площади возле школы. Вновь оказался я на школьной новогодней елке, читал какие-то стихи. Мы с одноклассниками катали на снежные шары и сооружали огромного, как нам казалось, снеговика. Весной я выглядывал из-за угла, ожидая появления красивой девочки, обучавшейся в “женской школе”, которая размещалась в таких же беленных известкой одноэтажных домиках, как и наша “мужская школа”. И в то необычайно радостное мгновение, когда девочка вдруг пошла, улыбаясь, ко мне навстречу, я окончательно потерял сознание.

… Папа и мама уже в ночной темени отыскали и принесли меня в хижину. На следующий день отец похоронил меня в вырытой им самим неглубокой яме, обернув мне лицо своей белой рубахой.

Глава 14

Летом сорок четвертого года Камилл, его папа и мама голодали. Это был настоящий голод, от которого умирают. Вокруг было много еды. Прилавки на базарах ломились от самых разных хлебных изделий, висели на крюках бараньи туши, в зерновом ряду взвешивали на смешных самодельных чашечных весах рис, пшеницу, кукурузу, джугару. Молоко, катык, масло - всего было на базарах вдосталь. Но крымские татары распродали к тому времени все то малое, что у них было. Те, кто вышел из родного дома ни с чем, умирали прежде других. Некоторые опустились, и ради спасения себя или своих голодающих детей и стариков, просили милостыню - но это не спасало, это только продлевало агонию.

На работу в районные учреждения татар не брали. Можно было пойти в колхоз, выходить на полевые работы, но проблему выживания это никак не решало, напротив! Ведь расчет с работником колхоза производился не понедельно, не помесячно, а только в конце года. Табельщик колхоза вел учет так называемых трудодней - "трудовых дней". На каждый трудодень приходилось сколько-то зерна, сколько-то растительного масла. Я не знаю точных цифр, но знаю, что на трудодни прожить было нельзя, потому и назывались они "пустыми". Но даже на сытные трудодни, которые работник мог получить в декабре, нельзя прожить в августе. Крымским татарам оставалось одно - умирать на дорогах. Чудо, что каждый второй все же выжил. Эту статистику, по-видимому, обеспечили те регионы, где крымских переселенцев направили на труд в шахтах, на урановых рудниках, в грязных цехах химических комбинатов и других вредных производств, куда свободные люди не шли. Во всяком случае, на этих предприятиях платили каждый месяц зарплату. Это были очень небольшие деньги, они не спасали от голода, но спасали от голодной смерти.

В сельских районах гибель татар была массовой. Должна была погибнуть и семья Камилла. Отец и мать приняли решение после заветного дня в сентябре, дня его рождения, отвести сына в детский приемник, а самим покончить с жизнью. Отец страшно исхудал, ходил шатаясь. Мама держалась лучше - женщины, говорят, живучее. После того, как распродали все, жизнь поддерживали главным образом тем, что приносил Камилл. На охраняемых огородах ему удавалось украсть горсточки две маша. Горсть еще чего-нибудь он собирал на сельских дорогах, по которым на старых арбах возили в драных мешках зерно и собранный на огородах урожай того же маша - сухие, свернутые в тюки стебли с маленькими коричневыми стручками, из которых на домашнем току выбивали мелкие, зеленые, твердые плоды. Половину собранного мальчик сжевывал сам в сыром виде, оставшееся приносил маме. Еще он рвал со свисающих за глиняную ограду узбекских садов незрелые твердые плоды персиков, и мама варила их в какой-то жестяной банке. Камилл съедал эту горьковатую зелень сырой и от этого у него постоянно болел живот.

Отец ходил каждый день в районный центр, находящийся примерно в одном километре от жилища - сарая с земляным полом, предоставленного им доброй узбечкой-учительницей. На нем были потерявшие товарный вид, но все же не вконец изодранные брюки, хлопчатобумажная рубашка с короткими рукавами, светлые полуботинки, подошва которых еще держалась. В общем, он выглядел вполне респектабельно по тем условиям. Он не был членом правящей партии - некоторым татарам с партбилетом в кармане удалось получить работу в различных районных конторах после многократных посещений партийного начальства. Он предлагал свои услуги в качестве учителя, писца, счетовода, табельщика. Просился в сторожа, в письмоносцы, в контролеры кинотеатра. Но все эти должности были или заняты, или ответственные лица опасались брать на работу ссыльного. Настал день отчаяния, когда родители решили, что им уже не спастись и надо попытаться спасти ребенка, а самим достойно уйти, - без мучений, без агонии. К тому времени районный детдом уже принимал татарских сирот. Кто-то решил, наверное, использовать этот человеческий материал, дав несмышленышам просоветское воспитание, - так детей расстрелянных в тридцать седьмом году "врагов народа " воспитывали как преданных советской власти граждан, и часто весьма успешно.