Яцек Бохенский - Божественный Юлий Страница 29

Чем дальше плыли они вверх по реке, тем заметней изменялся пейзаж. Равнина Дельты осталась позади, теперь по обе стороны были лишь узкие полосы зелени вдоль берегов Нила, да купы финиковых пальм, здесь и там высились построенные фараонами древние храмы, и в небе виднелись стайки ибисов. Через некоторое время и эти пейзажи кончились, зато скалы, которые раньше маячили только далеко на пустынном горизонте, стали больше, они приблизились, подошли к самой воде. Антиквар, понятно, не может с полной уверенностью сказать, о чем тогда думал Цезарь, но предполагает, что о памятниках. (Топографические данные позволяют выдвинуть на этот предмет достаточно обоснованную гипотезу.) В окрестностях острова Элефантины и вблизи Первого Порога сам рельеф почвы внушает мысль о памятниках, особенно если перед этим вы осмотрели и, конечно, запомнили статуи Рамсеса в Фивах. И вот, у Первого Порога загадка этих колоссов вполне проясняется для каждого, кто туда плывет, – что уж говорить о Цезаре! Можно не поддаться очарованию отраженных в Ниле огней, можно даже устоять перед причудливой красотой скал, их плавных очертаний в воде, но и самый сухой рационалист не может тут не подумать о том, что каменные Рамсесы существуют ведь в самой природе. И Цезарь, которого все же волновала проблема памятников в широком масштабе, понял, что фараонам грешно было бы не воздвигать своих статуй, когда вокруг, насколько хватает глаз, было так много подходящего материала. Он плыл мимо черных гранитных блоков и замечал, что они удивительно напоминают исполинов. Казалось, и обрабатывать тут нечего. Прямо выбирай да ставь на постамент.

С любовницей-полубогиней, сам почти бог, плыл Цезарь все дальше вверх по реке, среди каменных гигантов, этих почти готовых памятников. Впрочем, в Верхнем Египте все было гигантским, и об этом обязательно надо помнить, рассматривая историю необычной любви Цезаря к Клеопатре. Лишь в кульминационный момент, когда они приближались уже к Эфиопии, как называлась таинственная страна к югу от Египта, случилась неприятность. Среди солдат объявились признаки недовольства. Ибо вслед за влюбленной парой ехала армия, которой хотелось поскорей обратно в Италию, где им должны были выплатить жалованье. Шел уже девятый месяц пребывания Цезаря в Египте, и, возможно, у Первого Порога, несмотря на возвышенное настроение Цезаря, раздавались песенки о «плешивом кобеле». Как бы там ни было, вождь под влиянием солдат решил повернуть обратно.

Роман, однако, не закончился. Можно было бы даже патетически заявить, что любовь эту прервала только смерть. После отъезда Цезаря из Египта Клеопатра родила ребенка и вскоре отправилась туда, где находился он, то есть в Рим. Цезарь ждал ее приезда с нетерпением, хоть легко догадаться, что визит египетской царицы не прибавлял ему популярности у римских граждан. Все знали о личных целях этой встречи. Диктатор принял гостью с величайшими почестями. Клеопатра поселилась среди садов за Тибром, и не было никаких признаков, что она намерена возвратиться в Египет. Цицерон написал Аттику полное желчи письмо: ненавижу царицу, очень она о себе воображает, ее управляющий, этот Сара, он, знаешь ли, не только подлец, но еще и держится со мной высокомерно, сама царица – наглая баба, не могу об этом думать без глубочайшего возмущения, в конце концов у каждого есть самолюбие, у меня тоже, и я бываю обидчив. Цезарь ни на что не обращал внимания. Наконец-то он достиг вершины могущества, водружал самому себе памятники, правда, поменьше и в другом стиле, он делался богом и даже – что почти невероятно – одержал частичную победу над лысиной. А именно – он получил в порядке исключения привилегию носить лавровый венок не только во время триумфов, но и в обычные дни. С той поры он носил венок постоянно, чтобы скрыть лысину.

Воспоминания о поездке к естественным монументам у Первого Порога и любовные наслаждения с Клеопатрой привели к тому, что Цезарь как-то обмолвился о преимуществах Востока, где, мол, легче управлять страной. Подобное наблюдение, впрочем, сделал и Помпей в Азии – такая мысль уже носилась в воздухе. У Цезаря были смутные, скорее фантастические идеи, которые он не пытался и, вероятно, даже не хотел осуществлять. Но, видно, о них проговорился – в Риме шли толки о безумных замыслах божественного Юлия. Столицу империи перенесут в Александрию! Этот слух передавался из уст в уста. Некоторые называли другой город: нет, не в Александрию, а в Илион. Но присутствие Клеопатры убеждало, что, пожалуй, все-таки в Александрию. Произошло еще кое-что, и весьма знаменательное: после долгого раздумья Цезарь наконец дал согласие, чтобы недавно родившийся сын Клеопатры носил имя Цезарион. Было отчего встревожиться. Люди спрашивали себя: что же, собственно, таится в этой увенчанной лаврами голове? Неужто Рим будет подражать египтянам или персам? Неужто Запад покорится Востоку?

В такой атмосфере сын Сервилии, Марк Брут, и совершил всем известное дело: убил Цезаря.

У Кальпурнии перед этим были дурные сны, возможно, из-за Клеопатры, и она говорила мужу, чтобы в день мартовских Ид он не шел на заседание сената, случится, мол, беда. Какой-то прорицатель тоже советовал диктатору остерегаться мартовских Ид. По дороге в театр Помпея, где уже поджидали заговорщики, Цезарь встретил этого прорицателя. «Ну что? – сказал Цезарь. – Иды марта наступили». – «Но не прошли», – вполне резонно возразил тот. Час спустя божественный Юлий был мертв. Клеопатра приказала упаковать полученные от Цезаря подарки, после чего отплыла в Египет.

Если бы не одна песенка, можно бы на этом покончить с обзором любовных связей, ограничившись двенадцатью указанными фактами. Ведь мы дошли уже до смерти любовника. Смерть оборвала последний, вероятно, прекраснейший его роман. Но Светоний приводит еще солдатскую песенку, которую нельзя оставить без внимания. В связи с содержанием этой песенки надо снова вернуться вспять к юности Цезаря.

Так вот, когда Сулла столь жестоко обошелся с Цезарем, потребовав его развода с Корнелией, Цезарю, хотя дело уже было улажено, опротивело жить в Риме на глазах у деспотичного Суллы, и он выхлопотал должность у претора, собиравшегося в Малую Азию. Вскоре они туда прибыли. Случилось так, что претор поручил Цезарю доставить из Вифинии какие-то суда. Исполняя распоряжение, молодой человек явился ко двору вифинского царя Никомеда, где был принят необычайно тепло. Одно это вызвало толки, к тому же Цезарь немного загостился у Никомеда. Возвратившись, он через несколько дней заявил претору, что хочет еще раз съездить в Вифинию – у него, мол, там дела, надо получить деньги, причитающиеся его клиенту. Претор, разумеется, дал согласие, и Цезарь снова застрял у Никомеда. Там его случайно увидели римские купцы, проездом остановившиеся в Вифинии. Тогда-то и пошел слушок: Цезарь-де прислуживал царю за столом, наливал вина, и вообще там были одни юноши и среди них Цезарь, и одет-то он был в пурпур, а потом его увели в какой-то покой, и там-де он спал, а у Никомеда-то ложе из золота, и, словом, можно сказать, что некий римлянин стал царицей Вифинии. Сплетни эти тянулись потом за Цезарем десятилетиями, стали неисчерпаемым источником для полемических выпадов партии оптиматов. Проникли эти сплетни и в солдатские песни как весьма забавная тема. Во время триумфа в честь победы над Галлией Цезарь горделиво въезжал на Капитолий, сорок слонов шествовали справа от колесницы и сорок слева, пылали факелы, воины несли роскошные трофеи, шли пленники, шел скованный цепью Верцингеториг, а где-то в хвосте звучала песенка:

Цезарь галлов покоряет,Никомед же Цезаря,Торжествует нынче Цезарь, покоривший Галлию,Никомед не торжествует, покоривший Цезаря.

Антиквар вынужден заметить, что тем самым божественный Юлий предстает перед нами как педераст. Антиквар признает это с неохотой, ибо успел составить себе о Цезаре другое мнение. А именно – он видел в этом стальном характере классические мужские черты. Не подозревал он Цезаря и в непоследовательности. Теперь вся эта модель порядком расшатана.

Но как было на самом-то деле? Поверим Сзетонию? Поверим Куриону Старшему, одному из заклятых врагов Цезаря? Курион где-то выкрикивал о божественном Юлии: «Это муж всех женщин и жена всех мужчин». Признаем ложе царя Вифинии тринадцатым фактом и сделаем соответствующие выводы?

Минутку, минутку… А где же другие аналогичные факты? Почему-то никто не может их назвать. Все доводы вечно топчутся вокруг Никомеда. Если уж говорить обо «всех» мужчинах, следовало бы привести имена хотя бы двух человек, а то все один и тот же. Но мы напрасно ищем второго. Только раз Светоний вскользь упоминает о чьей-то злобной сплетне, что, мол, еще один мужчина, а именно юный Октавиан, якобы стал жертвой любовных домогательств Цезаря, но сам Светоний этому не верит. Итак, мы только слышим бранные эпитеты, вроде «царская подстилка», и ничего более конкретного не можем узнать. У римских сенаторов явно не хватало изобретательности, как обычно у консерваторов. Даже Цицерон тут разочаровывает.