Иосиф Опатошу - 1863 Страница 29

Сидя в четырех стенах, он спорил сам с собой. Куда бы ни падал его взгляд, везде он видел врага. Он боялся, что с Беханским, делегатом от народного правительства, будет труднее договориться, чем с Езиоранским.

Диктатура перестала быть для него предметом гордости. Его совесть корчилась, запутавшись в сетях, и никак не могла освободиться. Он предчувствовал — хотя боялся говорить об этом вслух, — что в любом случае, даже если он станет диктатором и дойдет со своей армией до Варшавы, ему предстоит поражение. Страх стать диктатором без армии не мешал ему принять диктатуру, а только усиливал отчаяние, делая ожесточеннее и без того хмурое лицо. Достоинство Лангевича состояло в том, что он никогда не жаловался, если проигрывал.

Первыми пришли Езиоранский с Винницким. Их сапоги были испачканы по голенища, но лакированная кожа кое-где просвечивала сквозь засохшую грязь. Шинели были измазаны и измяты, будто офицеры бродили в полях вместе с солдатами.

— А мы думали, что опоздаем. — Винницкий, в своей манере, говорил за себя и за своего товарища.

— А вот и Валигурский! — стал оправдываться Лангевич, словно был виноват в том, что не все еще пришли.

Лангевич решил сегодня держаться, как обычно, приветливо. Он проскользнул между Винницким и Езиоранским, сделал с ними несколько шагов, тут же оставил Винницкого и взял Езиоранского под руку. Они прошли из одного угла комнаты в другой. Лангевич собирался прощупать почву, узнать у Езиоранского, что тот о нем думает, но разговор повернулся в другую сторону, и Лангевич заговорил о пустяках. В дверях появился командующий армией Бентковский. Лангевич извинился и подошел к Бентковскому.

Езиоранский вскинул голову, на которой красовалась фуражка с перьями. Он сел посреди комнаты и поставил саблю между коленями. Винницкий наклонился к нему:

— Хотел узнать, каковы его шансы?

— Я не сказал ему ни слова! — Езиоранский застегнул шинель с помятой цветной лентой на плече и принял театральную позу. Винницкий улыбнулся. От его рябого лица, словно изборожденного следами оспы, веяло холодом. Растрепанные волосы были жесткими, а маленькие злые глаза смотрели так, как смотрят глаза убийцы.

Валигурский, тихий, суеверный, забился в угол; глядя на Винницкого, сидевшего напротив него, он чувствовал себя весьма неуютно и совершенно не понимал, что этот человек с дьявольским выражением лица делает здесь. Он смотрел на Лангевича своими мягкими глазами, словно уверял его: «Как ты прикажешь, так я и сделаю, генерал». Он не совсем понимал, что здесь будет происходить, однако заметил, что Винницкий плетет интриги против Лангевича, и еще больше возненавидел рябого.

Валигурский держал правую руку в кармане брюк, где лежали несколько злотых. Он неустанно перебирал их, насчитал уже несколько тысяч и верил, что, если дойдет до десяти тысяч к началу совета, Лангевич станет диктатором.

Беханский, делегат от народного правительства, с подвижным, редко улыбающимся лицом бродил по комнате в задумчивости, теребил тонкие усы, казалось, все его тело выражало сомнение, а высокие плечи твердили: «Что вы делаете, люди? Что вы задумали? Это же заговор против народного правительства!»

Бентковский, глава штаба с внешностью дипломата, велел убрать со стола колбасу и хлеб. Он ходил по комнате с блокнотом, где с немецкой дотошностью отмечал каждую мелочь.

Граф Грабовский с двумя помощниками щеголяли салонными манерами. Надушенный и причесанный Грабовский разглядывал присутствующих в монокль, и его красивое аристократическое лицо было уверенно и спокойно.

Чем больше собиралось народу, тем больше Лангевич замыкался и совсем не принимал участия в разговоре, словно все это его не касалось. Он нашел где-то пару очков на широкой тесемке, надел их и стал больше похож на немецкого профессора, нежели на генерала.

Беседовали по два-три человека. Возгласы поднимались над головами, крики раскатывались по столу, в комнате стоял шум и гам. Люди не снимали шапок и зимних мундиров — все говорило о том, что здесь решения принимаются спешно, на скорую руку.

Езиоранский схватил Бентковского за руку и сказал:

— Понимаете, в принципе я против того, чтобы он становился диктатором, я глубоко убежден, что каждый из нас имеет на это такое же право, как Лангевич. Но во имя патриотизма я поддержу его кандидатуру!

— Мы поддержим его, если он откажется одновременно командовать армией, — добавил Винницкий.

— Это верно, — почти шептал Бентковский Езиоранскому. — Вы, генерал, и Чаховский будете командовать солдатами.

— Кто, Чаховский? — На рябом лице Винницкого резче обозначились оспины. — Потому что он за свою жизнь застрелил много диких кабанов? Или, может, потому, что он флиртует с Пустым Войтеком?

— С кем? — удивился Бентковский.

— Не слушайте этого шутника, — развеселившись, Езиоранский закрыл Винницкому рот рукой, — он говорит о Пустовойтовне.

— Некрасиво так говорить о коллеге, и к тому же о женщине, — обиделся Бентковский.

— Дело идет к дуэли, пане Бентковский. — Винницкий сделал серьезное лицо.

— Между кем?

— Между Лангевичем и Чаховским.

Вдруг стало тихо. Лангевич, бледный, как обычно, сказал:

— Панове и коллеги, поскольку в моем присутствии вы будете себя чувствовать несвободно и не сможете разговаривать откровенно, я лучше выйду, чтобы дать каждому из вас возможность…

— Исключено, исключено! Генерал останется с нами! — крикнуло несколько человек.

Езиоранский подошел к Лангевичу и обнял его:

— Ты нам не помешаешь, останься.

Они присели на скамейку. Стало тихо. Граф Грабовский, сидящий во главе стола, оглядел в монокль собравшихся и начал с достоинством, приличествующим дипломату:

— Всем известно, по какому поводу мы здесь собрались, это ни для кого не секрет. Временное народное правительство, панове, не может работать тайно. Старое правительство, не способное управлять восстанием, распущено. Однако Европа, которая готова прийти на помощь Польше, требует сформировать новое правительство. Я уполномочен, прибегнув к помощи армии, принять участие в его создании. Вчера мы проводили в Кракове собрание с представителями всех партий и единодушно проголосовали за то, чтобы правительство возглавил наиболее подходящий для этой миссии человек — генерал Лангевич.

— Да здравствует генерал Лангевич! — воскликнул Валигурский, его тут же поддержали остальные.

— Кто из вас, панове, против, пусть выскажется, — продолжил граф.

Все смотрели на высокого и худого Беханского, делегата от народного правительства, который стоял лицом к окну, заложив руки за спину. Его длинные тонкие пальцы не лежали спокойно, а нервно дергались, споря друг с другом, будто вели собственную жизнь и не имели отношения к телу.

Беханскому не удалось выступить. Из угла неожиданно подал голос Винницкий:

— Можно ли увидеть письмо графа Грабовского?.. Я имею в виду, панове, кто видел письмо, которое нам отправило народное правительство через графа?

— У меня, оно у меня, — ответил Хржановский так убедительно, что никто не обратил внимания на претензии Винницкого.

Кагане, которого до этого не было видно в комнате, вдруг появился рядом с Грабовским. Они посмотрели друг на друга. Безмятежность покинула лицо графа. Кагане поклонился:

— Я считаю, что вопрос, который задал полковник Винницкий, очень важен…

— Вас приглашали на собрание? — перебил его Бентковский.

— Меня никто не приглашал, но у меня есть важное сообщение, — снова начал Кагане.

— Не сейчас, не сейчас. — Бентковского злило отсутствие дисциплины в штабе. — Вы мне его передадите лично.

— Кто это такой? — спросил один из краковчан, когда Кагане вышел из комнаты.

— Из лагеря Мерославского, — ответил другой. — Разве не видно?

Настроение в комнате вдруг изменилось. Все, кто с утра сомневался в Лангевиче и сделал его диктатором только потому, что никто не хотел отдавать эту должность кому-то другому, — все эти люди теперь сочли необходимым подойти к Лангевичу и сказать ему несколько фраз, весомых и кратких. Каждый говорил от имени остальных и непременно подчеркивал, что для него было чрезвычайно важно, чтобы Лангевича сделали диктатором. Первым поднялся граф Грабовский и пожал Лангевичу руку:

— Сегодня мы хорошо поработали. А знает ли пан диктатор, какие трудности мне пришлось преодолеть?

— Я знаю, я знаю. — Лангевич схватил руку Грабовского и весь затрясся от волнения.

— Мы сделали еще кое-что, — подхватил второй, — мы устранили Мерославского.

— Сегодняшний день останется в истории благодаря тому, — Езиоранский выпрямился во весь рост, — что Европа узнает наш «адрес», адрес Польши, я имею в виду. — Он наклонился к диктатору, обнял его и напыщенно произнес: — Наш адрес это ты, Лангевич!