Ефим Курганов - Забытые генералы 1812 года. Книга первая. Завоеватель Парижа Страница 29

Когда в середине 20-х годов XIX столетия граф Ланжерон появился в Петербурге, то современники вспоминали, что это был ещё необыкновенно моложавый и стройный старик, лет семидесяти, представлявший собой олицетворение щегольского, теперь бесследно исчезнувшего типа большого барина-француза восемнадцатого века. Всякий вечер его сухая породистая щегольская фигура появлялась то в Михайловском дворце, где он наперерыв острил с хозяином, то в салоне Елизаветы Михайловны Хитрово, то у Нарышкиных; везде он был свой человек, везде его любили за его утончённую вежливость, рыцарский характер и хотя неглубокий, но меткий и весёлый ум. Заседая в Государственном Совете, которого он состоял членом, он часто прерывал какого-нибудь говорящего члена восклицанием: «Quellebètise!» Его сослуживец с негодованием обращался к нему с вопросом, что значит эта дерзость. – «А вы думаете, я о вашей речи? – добродушно отвечал Ланжерон: – нет, я её совсем не слушал, а вот я сегодня собираюсь вечером в Михайловский дворец, так хотел приготовить два-три каламбура для великого князя, только что-то очень глупо выходит!

Граф Ланжерон во время одной своей поездки прибывает на почтовую станцию. Слуга докладывает ему, что не может дать подорожную из-за отсутствия на месте смотрителя. Граф в бешенстве выскочил из экипажа и ринулся в комнату станционного смотрителя. Там он увидел человека, спавшего на диване. Решив, что это и есть смотритель, он схватил свою нагайку (обычай, оставшийся с военного времени, когда все кавалеристы носили нагайку через плечо) и начал жарить по спине спящего, которого он принял за смотрителя.

Тот вскочил на ноги, и каково же было изумление Ланжерона, когда он увидел пред собою русского штаб-офицера, который, как и он, ожидал на станции лошадей. Нимало не сконфузившись, граф тут же насильно всовывает в руки своей ошибки всё ту же нагайку, а сам поворачивается к нему спиною, и, указывая рукою на своё мягкое место, говорит, обращаясь к офицеру: «Полковник, покорнейше прошу – без церемоний, без церемоний!»

Богатая херсонская помещица Виктория Францевна Траполи (в замужестве Морини), как свидетельствуют современники, была большой зазнайкой, и вообще особой весьма самоуверенной. Именно поэтому в обществе её прозвали Победой Францевной. Как-то раз г-жа Траполи приехала в Одессу и явилась к графу Ланжерону с просьбой помочь ей в процессе по имению. У Ланжерона была моська, его сердечная привязанность, которая, как шутили одесситы, занимала его больше, чем Одесса.

Во время беседы Ланжерон был так рассеян, что взял г-жу Траполи за подбородок и сказал ей: «Моська, о моська». Обиженная г-жа Траполи изумлённо и одновременно настойчиво отвечала: «Господин граф, но я не Моська и прошу вас обратить внимание на моё дело» (Mr le Comte, mais je ne suis pas Моська et je sous prie de faire attention à mon affaire). Граф Ланжерон, ничуть не растерявшись, заметил госпоже Траполи: «Да, да, это уладится» (Oui, oui, cela s'arrangera, o Моська, о Моська).

Однажды граф Ланжерон сказал одному из своих соотечественников, одесскому старожилу весьма сомнительной репутации: «Вы, конечно, знаете, что у нас во Франции вешают людей честнее вас».

Кто-то однажды навестил графа Ланжерона: он сидел в своём кабинете с пером в руках и писал отрывисто, с размахом, как многие подписывают имя своё в конце письма. После каждого подобного движения повторял он на своём ломаном русском языке: «Нье будет, нье будет!» Что же оказалось? Он пробовал, как бы подписывал фельдмаршал граф Ланжерон, если когда-нибудь пожалован бы он был в фельдмаршалы, и вместе с тем чувствуя, что никогда фельдмаршалом ему не бывать.

Он был очень рассеян и часто от рассеянности мыслил вслух в присутствии других, что часто подавало повод к разным комическим сценам. К… обедал у него в Одессе во время его генерал-губернаторства. Общество было преимущественно составлено из иностранных негоциантов. За обедом выхвалял он удовольствия одесской жизни, и, указывая на негоциантов, сказал, что с такими образованными людьми можно приятно провести время. На беду его, в то время был он особенно озабочен просьбой о прибавке ему столовых денег. «А не дадут мне прибавки, я этим господам, – стал мыслить он вслух, – и этого не дам!» (схватил с тарелки своей косточку, оставшуюся от котлетки).

Ланжерон был умный и вообще довольно деятельный человек, но ужасно не любил заниматься канцелярскими бумагами. Случалось, что когда явятся к нему чиновники с докладами, он от них прятался, выходил из дому какими-нибудь задними дверьми и пропадал на несколько часов.

Генерал Николай Каменский, во время Турецкой войны, объяснял Ланжерону планы своих будущих военных действий. Как нарочно, на столе лежал журнал «Французский Меркурий». Ланжерон машинально раскрыл его и напал на шараду, в журнале напечатанную. Продолжая слушать изложение военных действий, он невольно занялся разгадыванием шарады. Вдруг, перебивая речь Каменского, вскрикнул он: «Что за глупость!» Можно представить себе удивление Каменского: но вскоре дело объяснилось, когда он узнал, что восклицание Ланжерона относилось к глупой шараде, которую он разгадал.

Разумеется, все эти выходки не вредили Ланжерону, а только забавляли и смешили зрителей и слушателей, которые уважали в нём хорошего и храброго генерала. В армии известно слово, сказанное им во время сражения подчинённому, который неловко исполнил приказание ему данное: «Ви пороху нье боитесь, но затьо ви его нье видумали».

Генерал Ланжерон, несмотря на высокий чин, знал русский язык отнюдь не в совершенстве, и команды, отдаваемые войскам, писал на небольших листочках бумаги, которые клал себе в карман. Туда же он складывал и слова русских народных песен, которые ему очень нравились. Однажды на смотре, в присутствии государя, Ланжерон вынул одну такую записочку и скомандовал войскам: – Ты поди, моя коровушка, домой!

Однажды, во время своего начальства в Одессе, был он недоволен русскими купцами, и собрал их к себе, чтобы сделать им выговор. Вот начало его речи к ним: «Какой ви негоцьант, ви маркитант; какой ви купец, ви овец», – и движением руки своей выразил козлиную бороду.

Ланжерон женился на дочери банкира, мадемуазель Бриммер (это была его третья жена), очень красивой, но без всякого образования и манер. Великий князь Михаил Павлович сказал ему: «Где вы это выловили?» Ланжерон отвечал великому князю: «Чёрт возьми, монсеньёр, где же ловят, как не в Чёрном море».

ПОСЛЕДНЯЯ КАРТИНКА

БЕЗ НАЗВАНИЯ

Возвращаясь после смерти Александра I в Россию, граф Ланжерон отнюдь не помышлял об отдыхе. Но гражданская служба его не привлекала – она была явно не для него. Выйдя в отставку, граф любил повторять: «Для того, чтобы быть чиновником, надо родиться дураком и прожить жизнь подлецом». А он себя ни дураком, ни подлецом не считал. Канцелярская рутина ему всегда претила. Реформаторские проекты по её ослаблению прежний царь положил под сукно.

Одессу граф нежно и преданно любил, но вот губернаторство своё – увольте. Вспоминая эту пору своей жизни, он не раз говорил: «Большая часть административной деятельности в нашем управлении есть переливание из пустого в порожнее. И добро бы ещё, если эта деятельность была бы бесполезна, а то, подчас и даже весьма нередко, бывает она вредна, ибо отодвигает дело вместо того, чтобы подвигать его. Иной раз спакостим так, что во сто лет не поправить».

Седина шла графу. Благодаря узкому смуглому лицу в оправе густых серебристых кудрей, он выглядел изящно, благородно, даже величественно. Вообще при всей своей неизменной пылкости был удивительно представительным. Казалось, седина в чём-то уравнивала, сглаживала его неистребимо бургундский темперамент.

Ланжерон всегда был слишком подвижный, слишком живой, слишком нетерпеливый. Он весь был – порыв. Возраст как будто не сказывался на нём. Совершенно не сказывался. Так что седина была очень кстати – что-то же должно было напоминать о возрасте. Но всё равно было ясно, что в сущности он остался тем же мальчиком, который рвался бороться за свободу английских колоний.

Недюжинный ум графа как-то счастливо совмещался с изрядной долей легкомыслия, какого-то вечного мальчишества.

Он всегда, как маленький, обижался, если приходилось слишком долго ждать повышения, или если его обходили наградами, мечтал стать маршалом, но спесь у него начисто отсутствовала.