Жорж Бордонов - Огненный пес Страница 29

Он опустил голову и вздохнул.

— Конечно, вы вправе меня возненавидеть, я ведь вас обманул. Но у меня есть одно оправдание: я обманул также и самого себя. Я не заслуживаю такой жены, как вы. Что делать, есть материя, которая не годится на хорошее платье, а только на заплаты… Я признаюсь вам честно, что волк — только предлог. Фарс тетки тоже! Все — предлог, чтобы удрать отсюда… Прощай, Жанна…

— По крайней мере, обними меня. Так не расстаются.

Он сжал ее в своих объятиях до боли. И тогда она увидела, как слеза, задрожав, скатилась по его щеке и затерялась в бороде.

— А дети?

— Я прошу вас все им объяснить.

Он вскочил на лошадь, пришпорил ее, и уже, взяв с места, прокричал:

— Прости, Жанна… Про… Жа…

И кобыла, и шапочка, и черный редингот через минуту исчезли в конце аллеи.

— Вот все и кончено… Он уехал… Умчался… — пробормотала вслух «Мадам из Муйерона».

Она еще долго стояла совершенно неподвижно, с письмами в руках. Вокруг бродили лошади, Люсьен вертел в руках свой картуз, не зная, как себя вести.

— Господин твердо намеревался вернуться, сразу же, как сведет счеты с волком. В доказательство он не взял ни вещей, ни коляску. Он пробудет в Гурнаве недолго… У него нет с собой ни смены одежды, ни белья…

— В Гурнаве ему это все не понадобится.

— А жеребцы, мадам?

В сопровождении Бланш и «Эпаминонда», опираясь на свою палку, появилась тетушка де Боревуар. Она была все же немного смущена.

— Итак, — сказала она тем не менее по привычке с бравадой, — что еще выкинул твой бесценный супруг?

— Досадное происшествие, — сказал «Эпаминонд». — Скоро праздник Рождества, мы пригласили на него гостей. Не можем же мы все отменить, что подумают уважаемые господа о нас?

— Теперь это уже не имеет ровным счетом никакого значения, — отрешенно сказала Жанна.

Сухой и резкий, как северный ветер, старик маркиз бежал без оглядки от счастливой жизни, от нежности и дружбы, от безопасности и воспоминаний детства, в конечном итоге, от самого себя. Деревья, хижины, поля, леса и ручейки мелькали перед ним, как картинки в детском калейдоскопе. Он ни на что, кроме дороги, не обращал внимания, заставляя Жемчужину выкладываться полностью, без остатка. Из ее ноздрей толчками вылетал пар, грива развевалась, подобно знамени, цоканье копыт по мерзлой земле, раздававшееся через очень небольшие паузы, сливалось в один сплошной звук — звук нарастающей страсти. Ветер хлестал по его лицу, обжигал ребра. Сердце билось, как на наковальне, глаза застилала туманная пелена. Но может ли физическая слабость остановить человека, который одержим подлинной, великой страстью?

Он теперь был «женат» на Жемчужине. Его бедра, ноги, позвоночник отзывались на каждое движение ее мышц, двигающихся под ним. Его мозг человека слился с ее мозгом. Произошло нечто странное и непонятное: все, совсем еще недавно мучившие его мысли и чувства, куда-то отступили, а потом и вовсе растворились. Разлад между внешним существованием и внутренней жизнью, привязанность к мадам де Катрелис, угрызения совести, жалость к самому себе, сожаление о собственной старости — все, все сгорело в огне охватившего его пожара нетерпения. Это состояние — нечто иное, чем обычное нетерпение пассажира, который ждет не дождется конца путешествия, он оторвался от этой земли, как человек, попавший в пламя пожара, или как Геракл, надевший отравленную тунику. Однако темная и страшная сила, которая вела его отныне, не оставляла в его душе места для радости.

17

Солнце залило кровью серую шкуру неба, потом внезапно опрокинулось за остроконечную решетку деревьев, и ночь опустилась на Перьеру. Дом производил впечатление большого корабля, прокладывающего свой путь среди теней. Почему именно здесь решил сделать остановку господин де Катрелис? Заметив случайно указательный столб, он вспомнил обещание, данное внуку. Внезапно его охватило чувство грусти, он было попытался подавить его, но тщетно. «По крайней мере, я не предам этого ребенка, не обману его!» — решил он наконец. И повернул назад, сам поражаясь столь несвоевременно проснувшимся в нем чувствам деда. Но, наверное, вдруг пришло ему в голову, что судьбе было угодно, чтобы он вновь увиделся с Жаном де Катрелисом, передал свои воспоминания его молодой памяти. И это было важнее, чем все остальное, чем даже его бегство из родных краев. Господин де Катрелис, сам не осознавая почему, чувствовал, что между ними, двумя родственными по крови существами, как бы заключен негласный договор, достигнуто согласие настолько глубокое, что обычными словами его было не выразить. Словно античный атлет, господин де Катрелис нес факел всего, что любил, чем дорожил, чтобы передать его наследнику. Но нельзя было сказать, что он осознавал это, нет, он ощущал лишь то, что его вновь ведет невидимая, но твердая и всемогущая рука. Рука судьбы. И все же у него возникали и сомнения, их подпитывали усталость и нервное напряжение, но он безжалостно гнал все сомнения прочь. Но они возвращались и начинали вновь предательски искушать его. Зачем, ну зачем я еду туда? — спрашивал он себя. И все-таки гнал лошадь.

«Выдра» был занят своими делами, то есть, скорее всего, бродил с пикой на плече по берегу какого-нибудь ручья или сушил грязь на своих сапогах у какого-нибудь сельского камина. Дверь конюшни с прибитыми на ней лапами двухсот волков свидетельствовала о его охотничьих победах. Господин де Катрелис обедал в компании Жана и его матери, чья задумчивость могла поспорить с ее же застенчивостью. Столовая была обставлена мебелью из вишни, украшена прекрасным фаянсом и цветными гравюрами, изображавшими сцены охоты. Она понравилась ему больше, чем зал, обшитый деревом в стиле Марии-Антуанетты, с драпировкой, украшенной золотой бахромой, уютный и тем не менее просторный, скрывавший сокровища, которые Жан продемонстрировал деду со свойственным его возрасту простодушием: чашка, принадлежавшая самой гильотированной королеве, крест Святого Людовика, принадлежавший одному из предков, маленький перочинный ножик с черепаховой ручкой и инкрустацией в виде цветка лилии, миниатюры на пасторальные сюжеты, изображение герба их рода — скромная реликвия, в детской оценке превратившаяся в драгоценный предмет. Но для деда величайшей драгоценностью был сам Жан.

— Дедушка, помните, как в Бопюи вы мне рассказывали о господине де Виньи? Я переписал эту его поэму, как вы хотели, — сказал мальчик.

Он вытащил листок веленевой бумаги из бюро в стиле ампир, с трепетом развернул его. Переписанные стихи были украшены виньетками, соединившими в себе два изображения — головы волка и охотничьего рожка.

— Смерть волка! — с восхищением произнес господин де Катрелис. — Боже мой! Как возникла у тебя эта идея? В этом есть что-то от провидения.

И он прочитал поэму с большим чувством.

…Все замерло кругом. Деревья не дышали.Лишь с замка старого, из непроглядной далиЗвук резкий флюгера к нам ветер доносил,Но, не спускаясь вниз, листвой не шелестел.И дубы дальние, как будто бы локтямиНа скалы опершись, дремали перед нами…[16]

— Это все совершеннейшая правда, малыш, хотя есть тут и небольшое преувеличение. Мы взяли волка в глубине лощины около замка. В этой впадине воздух был как мертвый, но наверху, на небе, облака бежали как сумасшедшие. Железный флюгер существовал на самом деле. Он был укреплен на башне, и на нем были вырезаны инициалы господина де Виньи, но стояли они в обратном порядке, вот так — «VA»[17], и за ними была целая программа! Финал поэмы великолепен, но очень далек от реальности, потому что увиден глазами поэта. Нет, ты лучше послушай, как прекрасно это звучит:

На свежие следы пошел один из нас,Охотник опытный: слух чуткий, верный глазНе изменял ему, когда он шел на зверя, —И ждали молча мы, в его уменье веря.К земле нагнулся он, потом на землю лег,Смотрел внимательно и вдоль и поперек,Встал и, значительно качая головою,Нам объявил, что здесь мы видим пред собоюСлед малых двух волчат и двух волков[18] больших.

Видишь ошибку? Волк-сервьер — это не волк, а рысь, большая-пребольшая дикая кошка; их больше не осталось во Франции. Потом еще: я не ложился тогда на землю. Впрочем, при свете луны как еще разобрать следы? Но волков было не четверо, а всего один. Но то, что волк бросился в лес Ларошфуко и провел нас, свору и всех наших помощников аж за Ангулем, в деревню Бланзак, где господин де Виньи владел замком Мэн-Жиро. Я добрался до Мэн-Жиро один, со мной были только три или четыре собаки. Случилось это глубокой ночью, мой мальчик.