Далия Трускиновская - Сиамский ангел Страница 29

Надо будет как-нибудь днем заглянуть в это самое «Марокко», подумал Марек, и оценить обстановку. Не иначе, как там пальмы в горшках и фальшивые попугаи к ним привинчены.

Где-то когда-то он уже видел пальму с игрушечным попугаем и знал же, что птичка пластмассовая, обклеенная куриными перьями, а никакое не чучело, однако накатила брезгливость, и его чуть не стошнило.

Впервые это случилось, когда он совсем маленьким заскочил на бабкину кухню и увидел куриные потроха…

А девчонка выковыривала кровь из-под ногтей…

Марек кинулся вниз по лестнице.

Он не мог смотреть на это яростно раскрашенное личико, на острые модные жгутики темных волос и на блестящую маечку, под которой рисовалась грудь без всякого бюстгальтера, тоже не мог смотреть, потому что видел длинные, неприятно длинные белые пальцы с черными ногтями…

Ему удалось справиться с собой, и он встал посреди двора, сцепив перед собой руки и бормоча что-то такое, из формул своего личного аутотренинга. Обычно ему помогало, когда он вызывал в памяти картинку со свежими, в крупных каплях дождя, цветами, сиренью или розами. Банально, да, но если помогает?

Потом Марек пошел прочь.

Ему было любопытно, вызовет ли девушка хоть какого идиота на машине, а если не вызовет — то куда денется, но гораздо любопытнее — что это за тип на кабриолете и какие у него отношения с ней. Если она в будничной своей кофточке идет с ним ночью в клуб, в это самое дурацкое «Марокко», а потом он куда-то ее быстренько отвозит, чтобы помчаться за дурой Аськой, то ведь, наверное, интимом и не пахнет?

Дура же Аська тоже вышла во двор. И тот, с кем она сейчас говорила по мобилке, вряд ли был рад звонку.

— Ты мудак, ты психопат! — восклицала она. — Тебя в дурдом пора! И не ищи меня больше никогда! Что? А я тебя не люблю! Понял? Я тебя не люблю! Ну и люби дальше!

Ого, подумал Марек, вот ведь страсти-мордасти! Это у них, значит, любовь такая интересная.

Как сказала бы она — всяко бывает…

Он взялся за лоб.

Вот сейчас голова должна была стать легкой, а тело — поплыть, поплыть… Сколько там, в голове, теперь градусов? Уже, наверное, за тридцать восемь. Кофе сделал все, что мог. Теперь — домой и спать, спать…

Утром все-таки нужно быть в форме.

— Ну, привет, — сказал Марек голому, уже не удивившись его присутствию во сне. Голый стал постоянным персонажем, хотя являлся всего-то в третий раз.

— И тебе.

— Простирал бы ты это, что ли, — предложил Марек. Ему показалось, что голый мужичок пытается ладонями согнать с ткани налипшую коричневую глину.

— Ризам надлежит быть грязными, — отвечал тот. — А у меня, гляди, все еще чисты.

— У тебя крыша едет, ничего себе чисты, — возразил Марек.

Тряпье, разложенное на песке, было рябым, пятнистым, иные пятна бугрились, на иных слой грязи потрескался, но запаха от них Марек не ощутил и даже задумался — а был ли у него когда сон с запахами?

Он знал, что сейчас живет во сне, но ничего страшного не происходило, и потому силком выдираться из видения он не стал.

— А он вон сказал — белые у тебя ризы, отчего они белые? Оттого, что замарать их побоялся, грешно идти в замаранных. Так я говорю. Белизной он меня и покарал…

— Кто тебя покарал?

Это они во сне говорили впервые. И сразу перешли на ты, хотя голый, разглаживавший ладонями одежду, похожую на родительскую простыню, был уже немолод, тело имел старое, хоть и поросшее черным без седины волосом, а тощее и обвисшее.

— Так ведь и тебя покарали, — голый негромко и даже по-своему добродушно рассмеялся. — А ты и не заметил? Так ведь и тебя спросят — чего в белых ризах ходишь? И что ответишь? То-то…

Марек хотел сказать, что на нем длинный серый свитер с темными резиновыми буквами и черные джинсы, но протянул вперед руки — и увидел, что на них нет рукавов.

Была на Мареке, как оказалось, майка чуть ли не по колено, невозможного размера и — грязно-белая. Он посмотрел вниз и увидел свои босые ноги.

— Вот! Вот! — торжествующе возгласил голый. Он, сидя на корточках, смотрел на Марека снизу вверх, но так, как если бы он был тут главным.

Майка могла попасть в сон из гардероба старшего брата. Он был немногим крупнее Марека… но не настолько же?..

— Белые у тебя ризы, Мариан, — укоризненно произнес снизу голый. — Отчего они белые? Отчего они белые?!

— Чайка, — ответил Марек. — Она тоже белая. Но не вся.

— Да, чайка, — согласился голый. — Когда-то она была черной. Зато теперь к ней никакая грязь не пристанет. Чайке уже можно быть белой.

— У нее морда черная.

Марек сказал это и понял, что врет. На свете не было больше чаек с черными мордами, ни одной не осталось.

Голый, разглаживая грязную простыню, тихо смеялся.

— Вот она, твоя чайка… — и показал на черное пятно, действительно — крылатой формы. — Летит, летит…

И тут же оказалось, что рядом сидит на кухонной табуретке бабушка-полячка. Она всегда была очень старой — такой и осталась. Бабушка пела песню, которой Марек нигде больше не встречал, а только помнил просторную кухню, давно бездействующую дровяную печь и угол за ней, где пристраивался с книжкой, и уверенный негромкий голос, выводящий слова:

— Чайка смело пролетела над седой волной, окунулась и вернулась, вьется надо мной. Ну-ка, чайка, отвечай-ка, друг ты или нет? Ты лети-ка, отнеси-ка милому привет…

Или это была бабушка-еврейка?

Окно кухни во сне выходило на пустое морское побережье. Было лето, и вдоль берега громоздились вставшие дыбом острые льдины. От них тянуло холодом.

Марек не любил опаздывать, само как-то получалось.

Она уже сидела в кабинете и разглядывала таблицу на мониторе. Цифры ей не нравились.

Повернулась к двери, взглядом поздоровалась. И вернулась к таблице.

Ее компьютер стоял ближе к окну. Цокольный этаж позволял видеть все на тротуаре, у входа в контору, почти не вставая со стула. Она и поглядывала. Пока не увидела что-то раздражающее.

Фыркнув, она встала и молча вышла.

Марек задумался — ночная суета виной ее хмурому поведению или что другое? Он включил свой компьютер, ввел код и понял — локальные сети сбрендили. Машина требовала, чтобы юзер поочередно нажимал разные не относящиеся обычно к загрузке кнопки.

В дверь без стука заглянуло лицо.

Сперва Мареку показалось, что из памяти вынырнул сон. Лицо было черно-белым, рябым. Потом мелкие пятна встали на свои места, да и человек приоткрыл дверь чуть шире.

Марек уставился на пустой монитор, держа на роже выражение «каменная задница». Он узнал посетителя. Узнал еще до того, как посетитель, не здороваясь, вперся в кабинет.

Он был высок, даже несколько громоздок в своем светлом расстегнутом пиджаке и светлых же мешковатых брюках, он сутулился и шаркал подошвами, а смуглое лицо было разукрашено полосками белого пластыря, хотя человечество уже додумалось до телесного. Кроме того, посетитель был черноволос, а борода у него росла со скоростью взгляда, и щеки там, где не светились пластырные полоски, были уже в густой вороной щетине.

Очевидно, она заметила посетителя на входе в контору.

Марек подумал, что сейчас этот мужик спросит про нее и надо будет ответить что-то такое — угадать, какой ответ нужен ей. Пришла, но вызвали к начальству? Пришла, но уже на весь день ушла? Еще вообще не приходила?

Последнее не канало — на стуле о пяти колесиках висела ее кофточка, та, ночная. Это что же — она даже не зашла домой переодеться? Или хоть оставить кофточку — ведь лето же, кому с утра нужен трикотаж с длинными рукавами?

Марек сделал вид, что с головой, по плечи, погрузился в монитор.

— Я вот принес, — сказал посетитель. И положил на ее стол пластиковую папочку, в которой узнавались газетные вырезки. — Это нужно сделать быстро, я плачу по срочному тарифу.

— Понял, — ответил Марек. — Передам.

А сам удивился — неужели ночной громила оказался всего-навсего банальным рекламодателем? Допустим, он на рынок новое слабительное пропихивает — вот, публикации принес, чтобы она по готовым образцам составила рекламный текст. И весь город, начитавшись, дружно сел на унитазы.

— Передай. А я еще ночью стихи написал. Хочешь, прочту?

Вот тут Марек чуть не свалился со стула.

Когда-то давным-давно — даты плохо цеплялись за его память — красивые, юные, пылкие, в развевающихся плащах, с огненными глазами, влетали с мороза в жаркий уют маленьких комнат: послушай, я написал та-акие стихи! И с уст — с уст! — срывались божественные строфы, и почти не глядя на исчерканную бумажку, зато отчаянно размахивая правой рукой, в которой та бумажка была зажата, чеканил ямбы неукротимый поэт… И друг взирал — взирал! — на него снизу вверх, влюбленными глазами…

Потом Марек догадался, что такие сцены даже в пушкинские времена случались крайне редко. Если вообще случались. И, чтобы человек выслушал твои стихи, нужно, по меньшей мере, чтобы у него на тот момент, когда тебе приспичит, не оказалось решительно никаких дел; чтобы он сам уже думал, чем бы таким необременительным заняться; и это должен быть человек не слишком образованный, а то еще начнет цепляться к технике, к запятым и все на корню загубит.