22 июня, ровно в четыре утра (СИ) - Тарханов Влад Страница 29

Хорошо, завтра утром встретимся на базарной площади, сам тебя найду, спрошу за зерно, пол мешка брось в подводу и туда документы спрячь.

Хорошо, сделаю.

[14] Наше время приходит. Украина станет свободной. Гитлер дал согласие на создание независимого украинского государства, теперь дадим москалям прикурить! Наши идут за немцами и уже создают администрации на местах. Все органы местной власти будут нашими. Пока не разбили большевиков, мы будем под контролем немцев. А потом — нет. Тогда мы будем властвовать в своей сторонке. Моя миссия предупредить верных людей, я уже собирался к вам на хутор, но удачно получилось. Через неделю-вторую немцы будут тут. Не представляешь, какая сила ударила по москалям и жидам, им всем капут! А до осени немцы дойдут к Уралу, тогда Сталину и его голопузым прихлебателям конец! Зимой будем в своей державе!

— Да, а мне что делать?

[15] До времени спрятаться и дождаться освобождения. Только немцы придут, за ними придут наши, они тебя на хуторе найдут. За это время присмотрись к людям, подумай, кого рекомендовать во власть, в полицию, потому что мы сами будем поддерживать на нашей земле порядок. Хорошо? Вижу, что все понял, что согласен. Да, скажи еще, Богдан, что говорят про укрепления, те, что по старой границе?

[16] Я тут мало что знаю. Говорят, что они недостроенные были, да еще и вооружение с них поснимали. Нот точно я это не знаю… так, слухи по базару ходят.

-Ну, это все неважно… хорошо, жди весточку.

[17] Тут такое дело: могут призвать. Спрятаться мне негде, разве у старого Гната, да это не дело.

[18] Этот вопрос мы решим. Завтра скажу, к кому обратиться, будет тебе болячка, в армию не возьмут. Мы своих побратимов в беде не оставляем.

Глава двадцатая. Остап

Глава двадцатая

Остап

24 июня 1941 года

Этот день для Остапа начался, как обычно. С утра сделал домашние дела, собрался на работу, бат уехал в город, а сестра осталась хлопотать по хозяйству. У Ульяны появилась новая игрушка — кроли, она их обхаживала, заготавливала траву, нашла заросли молодой крапивы и быстро ее нарвала, знала, что кроли крапиву уважают. Глядя на увлеченность старшенькой, парень невольно любовался сестрой, столько в ее движениях было свободы и любви, что нельзя было не засмотреться. Невольно сравнивал со своей пассией, и все сравнения были не в пользу последней. Чувствовал Остап, что ничего у него с ней не получится, вроде бы Маруся бабенка ничего, и гулять с ней приятно, да на язык востра, да сама из себя телом вышла, крепкая, есть что ухватить, вот только что-то в ее характере было такое, что парня настораживало, он еще не понимал что, но понимал, что ЭТО уже существует. И что делать, сердцу ведь не прикажешь, а сердце ему говорило постоять пока в сторонке. Самойлиха тоже глаз на Остапа положила, а тут уж из ее крепких рук вырваться попробуй. Недаром ее в контору взяли, она была что называется всем головам голова — так что свободные дни Майстренка были уже сочтены. Но тут вмешалась война.

Зайдя поутру в контору, Остап застал Марусю в слезах, когда поинтересовался, в чем дело, та протянула ему повестку из военкомата. Завтра надо было отправляться с вещами в Могилев-Подольский. Он спокойно взял повестку, ведь ожидал это, понимал, что надо будет Родину защищать. Призвали, значит пришло его время. Поинтересовался, или будет его Маруся ждать, та еще больше разревелась и сказала, что будет, но сказала это так жалобно, как-то так фальшиво, что парень ей не поверил. Он понял, что девушка жалела не его, уходящего на войну, а себя, то ли за то, что не того парня выбрала, то ли за то, что не успела Остапа раньше на себе оженить. Не слушая причитаний Самойлихи, Майстренко повернулся и в раздражении вышел из конторы. Домой он пошел напрямик, огородами, тропинка шла меж невысоких холмов, за плетнями тянулись аккуратные огороды, засаженные овощами, по краям многих огородов тянулись тонкие ряды подсолнечника. Дорожка спускалась в небольшую лощинку меж холмов, тянувшуюся к Днестру, чуть ниже бил родник, втекавший в реку, но ему надо было еще до источника с ледяной в самую жару водой подняться по откосу и тогда выйти прямо к его хутору. Когда парень уже начинал взбираться вверх, услышал чьи-то торопливые шаги и его окликнули:

— Остапе! Остапе! Стій![1] — он оглянулся. Его догоняла Наталка Коваль, молоденькая девушка, младшая из пяти дочерей Панаса Коваля. Худенькая, невзрачненькая, с тонкой косой, русыми волосами, маленькой грудью, Наталка не была во вкусе Остапа, он ее никогда не замечал, хотя и сталкивался с нею, то на сельских танцах, то на посиделках молодежи, то на гуляниях в городе. Наталка была одета в самое свое нарядное платье, в косу вплела яркую желтую ленту, ей золотистый цвет был к лицу, даже подкрасила губы, чем несказанно удивила парня.

— Наталка, ти що? Чого так вирядилася? Куди зібралась?[2] — от неожиданности Майстренко младший немного опешил и вместо того, чтобы поздороваться, завалил девушку глупыми вопросами.

— Для тебе причепурилася! Гарно?[3] Я знаю, що ти в армію йдеш. Вирішила проводити тебе. — и девушка скромно потупила глаза.

— Гарно…[4] — только и нашел, что сказать Остап. Но девушка не собиралась отступать, она готова было выложить парню, о котором давно уже сохла все, как на духу.

— Ти знаєш, Остапе, я тебе давно вже кохаю. Ти все з Самойлихою, та Маруська недобра, вона злюща, тільки себе любить, та я тобі нічого сказати не могла, боялася, не хотіла твоєму щастю мішати, а тепер… тепер розумію, що можу втратити тебе, назавжди втратити. Не хочу цього. Ось і вирішила все тобі розповісти. Любий мій, що ж ти мовчиш?[5]

Остап чувствовал себя круглым идиотом. Он никогда не присматривался к Наталке, никогда не думал о ней, как о будущей невесте, вообще о ней никак не думал. А тут такое. Каким же он был слепым! Новорожденные котята и те на его фоне страдают дальнозоркостью. Он даже на девушку стал смотреть по-другому, понял, что в ее фигурке есть своя грация и нежность, вызывающая желание защитить, укрыть от бед, тонкая, как тростинка на ветру, такая же беззащитная, она была красива своей особой красотой, которую парень только сейчас сумел разглядеть. Наконец, он решился:

— А що тут казати? Дурнику я, Наталка. Дивився, та все не в той бік. Прости мене… Ти мені дуже подобаєшся. Ти гарна, така гарна, що побачиш тебе, замружиш очі, а ти все перед очима стоїш. Це я примару бачив, та за примарою побіг. Мені б усе життя бути разом із тобою, та вже завтра… завтра на війну.

— Так хоч сьогодні побудь зі мною, будь ласка, хоч декілька годин, та будеш моїм і тільки моїм, Остапе! Будь ласка… пішли… пішли…

— Куди ти мене ведеш?[6] — толком ничего не сообразив, спросил парень.

— Ти побачиш, побачиш, йдемо…[7]

Но Остап вместо ответа привлек девушку к себе и поцеловал. Его поцелуй был нежным, не грубым, он сразу почувствовал, что Наталка еще ни с кем не целовалась, отвечала ему неумело, хоть и с пылом. Стараясь быть таким же осторожным и нежным, он опять привлек ее к себе и поцеловал снова, уже более страстно. Но тут девушка чуть-чуть отстранилась от Остапа, взяла его за руку и повела дальше, в сторону родника. На этот раз парень не сопротивлялся, покорно следуя за коханой. Они вышли к небольшому лужку, на котором стояла несколько коп со свежескошенным сеном, в такую копу и упала Наталка, притягивая к себе Остапа.

— Наталя, ти що? Я ж завтра поїду, ти що…[8] — парень пытался как-то сопротивляться, но понимал, что это только притворство, его мужское естество требовало своего, требовало настойчиво, он чувствовал, что желание подталкивает не только его, но и Наталку, вот только остатки патриархального воспитания требовали хотя бы соблюсти проформу приличия.

— Дурнику мій, — жарко прошептала девушка, прижимаясь к телу мужчины, упавшего рядом, — я ж цього хочу! Бажаний мій! Як я сподівалась, що ця хвилина настане! А зараз ти мій, ти тільки мій! Йди до мене, я ж цього хочу! Йди![9]