Дмитрий Ерёмин - Юрий Долгорукий (Сборник) Страница 3

Любава зажмурилась, крикнула: «Ой!» - и ткнулась лицом в траву.

Притих, напуганный выкриком, и Ермилка.

Отец обернулся:

- Ну?

Любава испуганно зашептала:

- Глянь, батя… то наши запечные чиганашки в кусты бегут! Спалили, поганые, избу, - где теперь домовым с чиганашками прятаться? Вот и бегут оттуда…

Страшко с облегчением вытер холодный пот со лба, но всё же опасливо огляделся. Потом сердито одёрнул Любаву:

- А ты зазря не пугай. Какие тебе чиганашки? Чай, ныне ведомо, что их нет ни в каком дому. Лешие, может, есть, - добавил он тише. - И ведьмы, наверно, ещё бывают. А чиганашки - от темноты людской появились. Я вот, пока живу, ни одной не встречал…

- А деда мне говорил… - начала Любава.

- Деда, не деда, а помолчи! - приказал Страшко. - Вон он, твой деда, лежит у кузни…

Страшко угрюмо притих: ох, тяжко смотреть, как горят родимые избы! Сломала осенняя ночь не одну людскую судьбу: поставили тын по приказу князя со стороны половецкого юга, сторожевую избу там срубили возле мостков… ан не оттуда, а сбоку, от брода через Остёр пришла беда! Пришла и в единый час погубила всё, что было здесь, в Городце. Ни дома, ни доли…

Страшко присел на холодную землю и долго в раздумье глядел на пламя.

Ночь была на исходе. Угрюмый рассвет вставал над лесами. От влажного поля шёл холодный туман. Казалось, что за туманом горят не избы, а угасают костры на лесной поляне: пожрал огонь свою пищу и тихо гаснет…

- Спалили! - сказал Страшко. - Сколько годов мы тут прожили в мире! Родная изба стояла, свой угол был. Ан нет теперь нам ни угла, ни доли: горит!

Любава всхлипнула, а Страшко повторил:

- Горит! - и тихо добавил: - Горит наша доля! Вот горе дошло и к нам…

Он задумчиво поглядел на свои большие ладони:

- Куда теперь силу дену? Кузня была - сгорела. Людей в полон увели. Окрест - ни души. И ниву вороги потоптали. Тяжко нам… ой, как тяжко!

Ермилка вдруг в страхе прижался к отцу и вскрикнул. Мужик оглянулся. Из-за кустов, совсем рядом, ярко блеснули два зеленоватых огонька. Не вставая с колен, кузнец примирительно забормотал:

- Чур с нами, серый… уйди! Не твой тут лес, а людской тут лес. Был тут бес, да в болото влез. Иди за ним, серый! Иди себе с миром!

Вглядевшись пристальнее, он сплюнул: в кустах был не волк, а чья-то кошка, сбежавшая от огня.

- Ишь напугала, - сказал он сердито. - Брысь!

И сразу же пожалел об этом: хоть то хорошо, что одна животина в живых осталась. Теперь и она уйдёт от людей.

Кусты шевельнулись, и кошка скрылась в лесу. Любава подумала и спросила:

- А может, батя, это была не кошка, а душа Ивашки? Пришла, простилась и убежала…

Страшко сердито сказал:

- С чего же быть ей кошкой? Чай, отроком чистым ушёл Ивашка к богам. Значит, душа его голубем улетела…

Любаве представился сизый, стремительный голубь: летит он над лесом в просторном небе, где вечно светло да тихо! Ни бесов там нет, ни половецкой погибели. Чистая у Ивашки душа: ей быть в раю, хоть тело Ивашки сгубил поганый…

Любава представила себе рай - сад в небесах, о котором рассказывал ей монашек, сухонький Феофан, что проходил прошлым летом из Киева в Суздаль по Городцу. Стар был чернец, недужен, а в вере своей - свиреп: упрямо шёл с посошком по лесам да рекам «вразумлять лесные народы».

Какие народы живут в тех дальних лесах?

Любава хотела спросить об этом отца, не успела: на холме, где ещё поблескивало и трещало пламя, началось движенье. Из лесу было отчётливо видно, как мимо сторожевой избы промчались всадники - на разведку. Потом вслед за ними пошли сведённые в кучу пленники. Скрипя, потянулись за пленниками телеги с посадским добром…

Пошло в половецкие степи не только мужицкое нажитое, но и то, что хранилось в подвалах княжьего дома. А там добра копили немало: в былые годы, ночуя в своём Городце, князь Юрий любил поесть и поспать не хуже, чем дома, в Суздале, или в Киеве, у отца и братьев! Даже теперь, когда в Киеве укоренилась ветвь Святослава и, значит, не стало нужды выезжать из Суздаля в Киев и ночевать в пути, Юрий всё же держал Городец за собой, как прежде.

До поры до времени честь и родство Святославичей всё ещё охраняли Юрьев посад. «И был бы цел Городец, - с горечью думал Страшко, - да наехали половцы. И уплыло добро, как сор по воде, в далёкие половецкие степи».

«Однако, - подумал он вдруг, потрясённый догадкой, - без княжьего дозволенья вряд ли поганые поднялись бы сюда, к Десне! Чай, меж Десной и Ворсклой живут не только люди киевского удела, но и мирные торки, и люди других племён. Чтобы пройти мимо них, надо не только быть хитрым, но и уверенным в том, что дорога к Десне свободна. Значит, велел это сделать великий князь киевский…»

- Сжечь Городец, чтобы в нём живой души не осталось! - приказал вероломный Ольгович, сговорившись тайком с половецким ханом.

И вот в дождливое лето 1146 года, в единую ночь, не стало Юрьева Городца.

К броду через Остёр потянулись телеги, за ними - пленники, с пленниками - Елена.

Двинулись все за лес, на Дикое Поле.

С торжествующим гиканьем и свистом умчался последний всадник.

Растревоженная конями, плещась, прошумела река. Качнулись и задремали кусты.

Гарь тихо пала на чёрное пепелище.

А над лесами вставало солнце, и птицы пели, радуясь ясному дню и просторам синего неба.

Глава II. СУЗДАЛЬСКИЕ ПОСЛЫ

Не хочу лиха, но добра хочу братии и Русской земли!

В эту же ночь к высокому берегу Днепра у Киева осторожно пристали четыре большие многовесельные ладьи - учаны и с ними несколько малых ладей - долбян. В учанах плыли к себе домой, возвращаясь из Византии, послы Мономахова сына, удельного князя Юрия Долгорукого, сидевшего в Суздале, за Москвой-рекой.

Во главе посольства плыл сын Долгорукого - немощный Константин, с ним - Данила Никитич, учёный книжник, да воевода Лонгин Сужата, человек ленивый и боязливый, беспомощный в ратном деле. Гребцами сидели некогда взятые в плен рабы, а берегла учаны посольская опытная дружина из двадцати пяти человек.

Едва ладьи ткнулись острыми носами в берег, как воины с ходу прыгнули прямо в воду и быстро втянули учаны на мокрый песок. Это были крепкие, коренастые люди с густыми русыми бородами. Ими распоряжался Улеба, пестун-воспитатель княжича Константина, седой сухощавый старик, с лицом, иссеченным шрамами, с тощей узкой бородкой и длинными, свисавшими вниз усами. Добротный походный куяк - длинная ватная куртка, обшитая тонкими металлическими пластинками, и шлем, отороченный волчьим мехом, придавали Улебе одновременно воинственный и почтенный вид.

- Княжью учану тише! - распоряжался Улеба, стоя на берегу. - А эту втяни сильней. Ты, Кирька, встань сбоку и будь на страже. Ты, Митерь, беги наверх да разузнай вернее, что за причина сполоха за холмом?

Голос его был хрипл и негромок, но воины слышали каждое слово и выполняли приказы так быстро и точно, будто настало время встречать врага. Да и впрямь: не враг ли ждёт их за тем холмом? Кто его знает - друг ныне в Киеве или недруг? Неведомо, что сотворилось тут на Руси, пока посольство год с лишним жило у греков… Вон, вслушайся: кто и кого там сечёт мечом? Во имя какой человеческой правды творится такое в Киеве, по-за берегом, наверху?

Об этом никто в посольских ладьях не знал. И мудрено было знать: в тот век без счёта рубились князья с князьями. И особо упорно секлись две главные княжеские ветви, идущие от единого корня: ветвь Мономаха и ветвь его дяди - Святослава Ярославича.

Великий князь Мономах удерживал их от распрей. Но после его кончины пошли меж князьями раздоры, нелюбье, свары.

Вначале сел на киевский «стол» старший сын Мономаха - Мстислав. Успев посадить своих сыновей князьями в богатых уделах, он вскоре умер. Умер и брат его Ярополк. После Мстислава и Ярополка сесть бы в Киеве по старшинству их братьям Андрею или Вячеславу. Но безволен и слаб Андрей. Неудачлив и Вячеслав. А Юрию Долгорукому - при живых старших братьях - идти на Киев негоже. Да и опасно: конечно, великокняжеский «стол» - не пень на пути, а святое отцово место, с которого видно всю Русь - от края до края, но больно уж стало оно в последние годы тревожным и ненадёжным! Киевские бояре - спесивее и своевольнее новгородских. Поэтому-то и князь там подобен мужу, пленённому лукавой, властной женой: волей князя киевские бояре своекорыстно играют, как волны морские речной ладьёй!

К чему же в те буйные, злые волны бросаться речной ладье? Не лучше ли здесь, у своих речных берегов, стоять уверенно и спокойно? И расчётливый Юрий крепил свой Владимиро-Суздальский «угол» и не спешил покидать надёжное место. Он не двинулся в Киев ни в тот подходящий час, когда его брат Мстислав - князь киевский - умер, ни позже, когда Андрей и Вячеслав отказались занять отцовское место.