Михаил Каратеев - Карач-Мурза Страница 3

*Город Сыгнак – столица Белой Орды, стоявшая на реке Сырдарье, примерно в пятистах верстах от впадения ее в Аральское море .

Часть 1

Глава 1

В лето 6874, месяца геннвря в осемнадцатый день, на память святых отец наших Афанасия и Кирила, в неделю промежу говенем, женися князь великий Дмитрей Ивановичь, у князя у Дмитрия у Суждалльского, поял за ся дщерь его Овдотью и бысть князю великому свадьба на Коломне. Троицкая летопись

Первым, как обычно, ударил к ранней заутрене «Лебедь» – невеликий, но ясноголосый колокол Чудова монаcтыря: владыка Алексей, митрополит московский и всея Руси, проживавший в Чудове, был строгим ревнителем благочестия и паству свою любил наставлять к оному не столько слоном, сколь живым примером. Звонари всех храмов московских к этому часу стояли уже на своих звонницах, распетляв вервия колокольных языков и распялив для устойчивости ноги, в ожидании первого удара чудовского «Лебедя».

Едва лишь проплыл и медленно замер над просыпавшимся городом его неназойливый, но уверенный звук, будто властный голос самого владыки-святителя,– тотчас отозвался ему царственным басом «Великий Гуд» Успенского собора – лучший из пяти колоколов, отлитый на Московщине знаменитым колокольным мастером Бориской, звонко и радостно ударили ему вслед подголоски от Спаса-на-Бору; словно только и ждал того,– подстроился «Иван Лествичник», и, разом проснувшись, рассыпались красным звоном все семь колоколов Архангела Михаила. Благовест перекинулся на посад, прокатился по незатейливым деревянным церквушкам Заречья и, замыкая кольцо, от монастыря и монастырю понесся над лесистыми холмами Занеглименья. Торжественным звоном встречая наступающий день, десятки московских храмов разноголосым, но издавна слаженным хором колоколов призывали православный люд к утренней молитве, с коей каждому христианину подобало начинать свои житейские дела.

*До Петра Великого летосчисление на Руси считались от сотворения мира, которое полагали за 5508 лет до Рождества Христова.

** В старину на Руси многим колоколам, особенно славившимся своим звуком, давали собственный имена.

***Здесь упоминаются первые каменные храмы, выстроенные в Москве Иваном Калптой: собор Успения Пресвятой Богородицы, церковь святого Иоанна Лестничника, храм Спаса-на-Бору и церковь во имя Архангела Михаила.

Когда со звонницы княгининого Лазаря над самой головой ахнул и погнал над крышами города свою серебряную волну тенористый «Певун», – им самим недавно подаренный жене,– князь Дмитрий Иванович проснулся. Вставать не хотелось, все тело было налито сладкой ночной усталостью, и с минуту он лежал неподвижно, не открывая глаз. Однако второй удар звонкоголосого «Певуна», к которому дружно пристроился весь набор подзвонных колоколов, окончательно прогнал его сон.

«Эко поет,– со смесью досады и восхищения подумал молодой князь.– Будто тебя самого в небеса уносит! Знал свое мастерство Бориско… Таких колоколов, чай, и в Цареграде еще не бывало!»

Дмитрий открыл глаза, огляделся и быстро привскочил на постели: он находился не в своей опочивальне, а в тереме Евдокии Дмитриевны, куда тихонько пришел еще до полуночи, когда во дворце все спали. И уже перед самым рассветом, ненароком заснув на мягких пуховиках, не ушел вовремя. Экий срам ему, великому князю, ворочаться теперь к себе в одной рубахе, когда уже звонят к заутрене и кругом ходят люди!

Он с досадою сел на постели и поглядел на спящую рядом жену. Русые волосы ее пышно разметались по подушке, на матово румяных щеках подрагивали тени длинных пушистых ресниц, высокая грудь мерно вздымалась под кружевною вставкою рубахи. Евдокия Дмитриевна, которой в ту пору едва минуло шестнадцать лет, была так хороша и свежа в этом утреннем сне, что Дмитрий не выдержал: наклонился и поцеловал жену в полуоткрытые, по-детски пухлые губы. Теплая белая рука тотчас выпросталась из-под простыни и мягко обвила его шею.

* Каменная церковь Воскресения св. Лазаря, построенная в первые годы княжения Дмитрия Донского и входившая в состав хором княгини Евдокии Дмитриевны. Ныне это древнейшая постройка Москвы, сохранившаяся в своем первоначальном виде.

– Митюня… князенька мой… Веришь: в самый сей миг снилося мне, что меня ты целуешь!

– Вот и сбылся твой сон, лапушка! Только не обсчиталась ли ты, часом, спросонья? Может, не один раз я тебя целовал?

По лицу Евдокии пробежала улыбка, завихрилась на щеках двумя нежными ямочками. В синих глазах запрыгали веселые бесенята.

– Нешто я сказала один? Во сне целовал ты меня, не знаю, сколь долго… Я и счет позабыла!

– Ну, коли позабыла, на тебе еще один!., и еще!… Остатние после додам. А теперь пусти… Слышь, к заутрене звонят? Что люди скажут, коли увидят, что я об эту пору отсель выхожу!

– А что они сказать могут? Небось не от полюбовницы ворочаешься, а от своей жены.

– Оно так, да все же совестно.

– А ты послушай у двери: коли ничьих шагов не слыхать,– разом скочь в сенцы, да и вниз, по лесенке. Нешто тут далече!

– Да иного не остается. А ты, чай, не выспалась нопе,– поспи еще.

– Ай не грех?

– Тот грех на мне, я его и отмолю. Ну, прощай покуда. Почивай с Богом!

– Храни тебя Христос, милый!

Дмитрий сунул голые волосатые ноги в мягкие чувяки, подошел к двери и прислушался. По ту сторону вес было тихо. Ласково кивнув жене, он быстро вышел в темные сенцы терема и стал спускаться по крутой деревянной лестнице. Первая же ступенька под его погон надрывно заскрипела, что заставило князя мысленно выругаться.

Он и не подозревал, от какой неприятности избавила его эта голосистая ступенька: услышав наверху скрип, мамка Евдокии, Прасковья Андреевна, из рода суздальских бояр Вышеславцевых, направлявшаяся в терем будить свою княгиню,– подняла голову и, узнав в полутьме великого князя, в ночной сорочке спускавшегося вниз,– успела юркнуть под лестницу, прежде чем он ее увидел.

Когда за Дмитрием закрылась дверь его опочивальни, она тихонько выбралась оттуда, но наверх уже подниматься не стала, а, постояв немного у лестницы, направилась назад, в свою светелку.

«Эка встреча! – всю дорогу не переставая улыбаться, думала она, – Должно, к детям! Видать, крепко любит Дмитрей Иванович нашу княгинюшку! Да и как ее не любить, особливо в такието годы? Ведь ему еще и осемнадцати нету. Ну, ну, не стану ее сегодня тревожить, пускай поспит, сердешная, вволю… Небось в жизни-то еще успеет намаяться».

Дмитрий с малых лет привык считать себя, прежде всего, воином, а потому ни пышности в одежде, ни обрядности не любил. Тщетно некоторые из ближних бояр ему говорили, что великому князю всея Руси обряжаться самому не пристало: он всегда одевался и раздевался сам,– разве что от ходьбы по лужам либо на охоте промочит ноги и вечером велит отрокам стащить с себя сапоги.

Возвратившись, как он думал, никем не замеченный в свою опочивальню, князь сбросил ночную рубаху, натянул просторные, синего сукна шаровары и мягкие татарские ноговицы. Затем несколько раз громко хлопнул в ладоши. Почти сразу открылась боковая дверь, и два отрока, в длинных голубых рубахах, внесли в опочивальню медную лохань и пузатый кувшин с водой. Один поставил лохань на скамью, у окна, другой принялся поливать князю из кувшина.

Дмитрий мылся не торопясь, с удовольствием растирая студеной водой свой мускулистый торс. Он ростом был высок, ладно сложен, коренаст и крепок. Волосом и глазами черен, лицом смугл, взглядом суров. Густые, сросшиеся над переносьем брови и рано пробившиеся усы увеличивали впечатление этой суровости.

Окончив мытье, он расставил ноги, низко нагнулся над лоханью и велел отроку вылить остаток воды ему на спину и на голову. Потом принял от другого отрока полотняный, расшитый красным узорцем ручник и вытерся крепко, до жара в коже.

– Какой кафтан наденешь, великий государь? – спросил старший из отроков.

– Не надобно кафтана, день будет знойный. Неси белую рубаху да черкасский поясок, с серебром.

Пока отрок искал требуемое, Дмитрий расчесал костяным гребнем свои густые волосы и подошел к открытому окну. Княжеский дворец стоял на самой возвышенной части кремлевского холма,– почти вся Москва отсюда была видна как на ладони, и юный государь невольно залюбовался открывшимся перед его глазами видом.

*Отроками назывались тогда комнатные слуги.

Прямо у его ног расстилалась обширная площадь, по бокам которой высились белокаменные храмы и, богато изукрашенные резьбой, деревянные дворцы-хоромы московских бояр. Лучи восходящего солнца уже растекались по верхушкам деревьев, румянили круглые маковки церквей и слепящим светом зажигали слюдяные окна высоких теремов; влево, чуть поодаль, громоздились бревенчатые стены Чудова монастыря. А еще дальше, куда ни глянь, выбивались из густой зелени садов крутые, увенчанные крестами вышки бесчисленных деревянных церквей да тускло поблескивали от росы тесовые крыши. Справа, внизу, за новою каменной стеной, по его, Дмитрия, велению опоясавшей Кремль,– в утреннем мареве несла свои тихие воды Москва-река и слышались крики плотогонов, чаливших к берегу груженные камнем плоты. По замоскворецкой луговне, среди, рощ, перелесков и небольших озер, кучками были рассыпаны деревни и села, а за ними, уходя в бескрайнюю даль, дыбилось необозримое море лесов.