Александр Башкуев - Призвание варяга (von Benckendorff) Страница 3

Дело сие (правда, без уксуса) приняло большую огласку и общество разделилось. Иные сказали, что я был лишне жесток, другие считали, что теперь надобно допросить всех, причастных к сей публикации. На предмет якобинского заговора.

Пушкин числился другом несчастному, его нежелание воевать против Польши стало выглядеть в ином свете, а свадьба в обход просьбы Синода стала рассматриваться как участие в «антирусских кругах».

Тут же пошли разговоры о том, что Пушкин, якобы, стал масоном в дни кишиневской ссылки и общество сразу озлобилось. Ибо для русских все масоны казались поляками и якобинцами.

Ничего не могу знать по сей категории. Был договор меж лютеранами и православными, но большая часть Лож на Руси были Ложами католическими и мутила воду по-всякому. Мы пытались призвать их к Порядку, но католики объявили нам почти что войну и мы истребили их всех.

С той поры в Прибалтике и Финляндии осталась лишь моя «Amis», а в России — один «Великий Восток». Но Молдавия, униатская Украина, зона Одессы и Польша остались вне моей компетенции и католики там резвились вовсю. К примеру, людей там принимали без всякой проверки и рекомендаций — иной раз, — прямо с улицы.

Но Ложи сии — просто микроскопические, грызущиеся меж собой и не имеющие реальной силы ни в Империи, ни — за границей. Так что и смысла там состоять — нет никакого. А посему для нас с «Великом Востоком» их как бы и нет. Что бы там ни плели насчет Всемирного Братства Вольных Каменщиков… Это лишь болтуны, да бездельники мыслят общими категориями, для нас же — все очень конкретно.

Как бы там ни было, общество жаждало крови и сие сочинение чуть успокоило страсти среди обывателей. В иных же кругах сия гадость стала лишь доказательством низкой душонки поэта. Средь них многие верили, что отказ от участия в подавленьи Восстания — позиция человека и скрытое сочувствие Польше. (Вплоть до сожжения русских священников вся «латвийская» партия сочувствовала полякам, ибо поднялись они на Восстание за Правое дело, — это Россия в 1829 году нарушила Договор 1815 года «Об учреждении Царства Польского» изданием нового Свода Законов Российской Империи.)

А «Клеветникам» все расставили по местам — с той поры и до выстрела на Черной Речке у несчастного были одни враги и ни единого товарища при дворе.

Если бы Государь на сем вечере не изволил напропалую ухаживать за обворожительной Натали, многие бы из нас затеяли б над сим перевертышем любую проказу.

Впрочем, тут нас позвали к столу, и у меня возникла надежда, что неловкость в отношении Пушкиных сгладится за едой, но Государь, одушевленный отсутствием чужих глаз, развеселился сверх всякой меры и предложил «занять места, какие угодно», и сам подал пример, усевшись на стул Пушкина, рядом с «первой красавицей».

Мы все были в шоке. Чтобы как-то сгладить неловкость, и обиду для Государыни, причиной коей полагаю «Клико», я в шутку сказал:

— Когда Государь желает предстать перед нами поэтом, поэту прилично царствовать за столом. Прошу Вас, Александр Сергеевич, вот сюда — во главу.

Многие перевели дух (на Руси испокон веку во главу стола сажали шутов), но тут все испортила Государыня. Она сказала:

— Нет, не пойдет. Мы собрались в доме троюродного брата моего и если тот, кому должно возглавить собрание, отказывается от Чести, я считаю, нет, я настаиваю, чтоб Герцог Латвийский занял место Господина Всея Руси.

Фраза прозвучала более чем двусмысленно, и Государь даже на миг побагровел, бросив на меня не самый дружеский взгляд. Многие не знают, почему Государь так болезненно относится к шуткам, затрагивающим имя мое вкупе с именем Государыни. Не знают и, забавы ради, подтрунивают над сей чувствительностью Nicola.

Проблема же не во мне, но статуте «Латвийского Герцогства», не признанного Россией, но существующего для протестантской Европы. Вплоть до того, что на Венском конгрессе Англия с Пруссией «особо оговорили латвийской вопрос», а в 1816 году заключили с моей матушкой договор, согласно которому «обязывались оказать военную помощь в случае русской агрессии.

Ее Величество — урожденная Гогенцоллерн и моя троюродная сестра. Поэтому она любит где надо и где не надо пнуть мужа сией исторической пакостью. Nicola — мой двоюродный брат и не сомневается в моей ему верности, но вечно заводится от таких слов. Политика — мать ее так.

В другой раз Государыня не решилась бы на очередную семейную бурю (вплоть до выведения прусских и русских частей к общим границам), но на сей раз ее уж очень обидел мужнин поступок. В нашем кругу у всех есть любовницы, но не ухаживают же за ней при законной супруге!

Особенно ж всех взбесила позиция Пушкина и его шлюшки. Если кто пьян и забылся, достаточно мужу поманить жену пальцем и… „друг“ обязан знать свое место. Пусть даже он — Самодержец Всея Руси. Или назавтра мы — в фараонстве, иль еще худшей сатрапии! Ибо в другой раз речь пойдет о наших супругах и — нашей Чести…

Этот же… сидел с блаженным лицом и делал вид, что скандал ни капли его не касается. Что взять с „порчака“?! А у всех нас сразу заныли старые раны, — это в обычной семье бьют посуду, а этакие супруги лупят друг друга полками… Нашими, мать…, полками.

Да ладно б если с галлами да бритонами — тех не жалко, а в нашем кругу у двух из троих немецкой крови больше чем русской… И лезть под братнюю пулю из-за Государевой шлюшки — лично мне, — ну никак не хотелось.

А эта?! Ну сказала бы своему обожателю, что сие — неприлично. Иль хотя б поклонилась Ее Величеству, — мол, я бы рада уйти, но не смею перечить Его Величеству. Нет же! Сидела и радовалась, что в центре внимания! Шлюха, она и есть шлюха… А нам из-за таких вот — в штыковую, ежели что. (Ведь дело не только в семейных-то склоках — меж нами с пруссаками вопрос о польской границе, о торговых квотах, да сборах, о статусе Мемеля… — да тут на три войны хватит!)

В общем, не вовремя затеялся сей разговор, ох, как не вовремя!

А у Государя уж лицо багровеет, да шея у воротничка аж надулась — вот-вот заорет, что завтра же пострижет Ее Величество в монастырь! (И что мне тогда делать? Вести полк егерей — отбивать родную кузину? Не поведу — прощай Честь, ибо это — сестра моя. Поведу — замараю Честь Мятежом против брата. Куда ни кинь — все клин.)

Она ж, по обыкновению, будет стонать, что немедленно уезжает и забирает Наследников. Государь в крик, — „сыновей не отдам“. А как не отдать, если прусский король сразу в амбицию — „моих племяшей томят в русской тюрьме“! Затем „хох“, „зиг хайль“ и „руссиш швайн“. И прусские гренадеры на марше к нашим границам… А во главе гренадеров — свекор моей старшенькой…

Мы с ним сдружились в феврале 1813-го. В Берлине. Француз превратил город в настоящую крепость, и нам пришлось его брать. Я там больше половины людей положил… Свату пришлось еще хуже — он был с „фольксштурмистами“ вчерашними штатскими.

По сей день помню вкус водки, какую мы пили из котелка на ступенях их Канцелярии. Кругом шла стрельба, что-то горело, да рушилось, а мы поставили водку в снег, и обнимались, да тискались, как два мужеложца. Когда стало тише и окруженные подняли лапки, мы узнали, что у меня в пеленочках дочь, а у него — малый сынок…

С той поры много лет утекло и наш союз с Гинденбургами уже явление политическое, но сдается мне, что сват помнит ту водку и тот котелок… Я знаю сколько причин к драке с Пруссией, но не вижу единой, чтоб мне воевать с моим сватом.

Мир в Европе стоит, пока не вымерли генералы Войны. Пока живы я, Витгенштейн, Гинденбург, да „милый Артур“ — герцог Веллингтон.

А Государь, да прусский король в сем не участвовали. Вот и охота им строить из себя Цезарей с Ганнибалами. Что один, что другой — шпак, не нюхавший пороху.

И вот сии недоросли погонят нас на войну. Стрелять сват в свата. А ведь придется…

Спас нас всех Нессельрод. Он юлой подлетел то к Его Величеству, то к Ее Величеству, всех успокоил, всем больное место лизнул, а потом выскочил на средину и говорит:

— У меня есть идея! Раз Государь не хочет на свое место — пусть так. Раз наш Хозяин не хочет на место кузена — прекрасно. И раз Государыня хочет к кузену — все просто. Пусть Ее Величество сядет к Бенкендорфу, а я готов сидеть с госпожой Бенкендорф. Стулья же во главе стола — посвятим их Господу нашему и Божьей Матери и будет нам всем благодать!

Все страшно обрадовались, стали двигаться и пересаживаться и так получилось, что прибора одного не хватило. И прежде чем кто-то успел что-либо предложить, Ее Величество сказала по-русски:

— Ступай, братец, на кюхен. Там тепье все готоф. Тепья позофут, когда срок.

Она сказала сие, обращаясь к нашему рифмоплету. Вообще-то кузина хорошо знала русский, но ее просто взбесило неумение Пушкина говорить по-немецки. Пару раз она о чем-то спросила поэта, тот не сумел слова связать, почему-то переходя на французский. Лягушачье же наречие в нашем кругу — с Войны признак дурного тона. К тому ж Государыня долго была в лягушачьем плену и с той поры любое галльское слово принимает как личное оскорбление.