Наталья Султан-Гирей - Рубикон Страница 3

— Ты вернул кров моим детям. — Люция схватила руки благодетеля и осыпала их поцелуями.

— Каким детям! — Он оттолкнул женщину. — Харикл, поставь охрану. Молодцы, фракийцы, потушили. Немного подправить фронтон и можно пустить с аукциона.

— С какого аукциона? Мой дом? А жить где?

— Где хочешь. — Покупатель повернулся. — Ты же продал за двенадцать денариев.

— Добрый господин! — закричала Люция. — За двенадцать денариев и одного вола не купишь!

Цетег переводил глаза то на притихших детей, то на покупателя.

— Так ведь я продал пепелище, а дом не сгорел. Ему с виноградниками цена денариев двести...

Покупатель, усмехаясь, показал Цетегу издали его подпись.

— При свидетелях! Харикл, отгони нищих. Как рассветет, принимайтесь за ремонт. — Повернувшись спиной к плачущей Люции, он медленно пошел прочь.

— Отец отечества печется о благе народном! — крикнул вслед озлобленный голос. — Не впервые Марку Лицинию Крассу[14] наживаться на наших слезах!

— А что, он один? Их шестьсот пиявок! Сенаторы!

— Все хороши!

Полетели камни, но Красс шел не спеша, твердой, тяжелой поступью.

— Не боится, собака! — пробормотал с раздражением высокий всклокоченный оборванец.

Между тем соседи обступили погорельца.

— Сам виноват, расшумелся тогда у памятника! Вот отцы отечества и поблагодарили!

— Думаешь, твой дом загорелся по воле богов?

— Нет, это Кассий о тебе позаботился! Его рабов днем тут видели...

IV

На устах всего Рима было имя Люция Сергия Катилины. Гуляка, разорившийся патриций, Катилина неожиданно для всех пустился в политику, запугивая Сенат, грозил диктатурой плебса. Правда, одни, посмеиваясь, уверяли, что все это просто неумные забавы молодого бездельника и если Катилина и его дружки и затеяли игру в заговор, то лишь затем, чтоб припугнуть кредиторов и добиться отсрочки платежей. Другие же, наделенные более пылкой фантазией, клялись, что Катилина, не сегодня-завтра встав во главе мятежной черни, растопчет все законы, традиции и обычаи, завещанные квиритам предками-героями, и установит в Риме нечто вроде рабьего царства, к которому стремились и Евн в Сицилии, и Спартак в Риме. Там господа будут прислуживать рабам, а неразумные дети помыкать седобородыми родителями.

Но что бы Катилина ни замышлял, покамест он лишь изводил своими непристойными выходками весь Сенат.

— Доколе ты, Катилина, будешь истощать терпение наше? — Голос Цицерона гремел под гулкими сводами сенатской курии. Заученно плавным жестом он воздел ладони к небу.

Катилина облокотился на спинку передней скамьи и уронил голову на скрещенные руки. Казалось, он спал. Сенаторы, кто с трепетом, кто со злорадством, внимали ораторским громам прославленного ритора.

Четырнадцать первых мраморных скамей с широкими спинками, сбегавшие амфитеатром к серебряному Алтарю Победы, занимали исконные отцы отечества — Фабии, Эмилии, Валерии, Корнелии, Сергии, Юнии, Юлии. Тут было много молодежи. Знатные сироты заседали в Сенате по наследственному праву. Позади сидели приписные отцы отечества — богатые всадники и прославленные воины, избранные за личные заслуги.

Все сенаторы были равно облачены в белоснежные туники и тоги, окаймленные узкими пурпурными полосами — латиклавами. На ногах красовались алые сапожки с вышитыми отворотами — знак их высокого сана. В курульных креслах по бокам серебряного Алтаря Победы восседали, все в белом, оба консула: коренастый, еще не старый, Люций Бальб и весьма родовитый, щуплый, но бодрящийся старичок Марк Брут — супруг известной красавицы Сервилии. Злые языки рассказывали, что однажды на дружеской пирушке Брут спьяну брякнул: "Когда Республика будет в опасности, я соберу легион из любовников моей жены и своей численностью мы устрашим любое войско!"

Среди друзей и поклонников Сервилии называли немало знаменитостей. И ревностный хранитель патрицианских традиции Марк Порций Катон, и надежда плебса Гай Юлий Цезарь приятельски встречались в ее доме. В Сенате же их разделяла непримиримая вражда.

Вожди партий сидели на своих обычных местах: Цезарь и Катон — в кругу равных по крови, богач Марк Лициний Красс — среди приписных отцов отечества.

Цезарь перешептывался с соседями, играл кистями низко повязанного пояса, точно хотел деланной развязностью подчеркнуть, что считает весь риторический пыл оратора комедией.

Цицерон с пафосом перечислял злодеяния Катилины: потеряв стыд и чувство нравственной пристойности, Люций Сергий Катилина, стремясь к своим преступным целям, вступил в тайные переговоры с вождями варварских племен. Обещал им льготы, конечно, за счет народа римского.

— Докажи! — крикнул Каска, друг обвиняемого.

— Если он не заключил еще дружбы с варварами, то он ищет только случая, чтоб продать им Рим! — патетически воскликнул Цицерон.

— Подозрения — не доказательства! — Цезарь взглянул на Красса, ища поддержки, но Богач отвернулся. Человек, промотавший не одно состояние, задолжавший ростовщикам всего Рима, рассчитывать на его поддержку не мог.

Председатель призвал к порядку. Катилина по-прежнему не шевелился.

Оратор перешел к личности обвиняемого. Вспомнил его нечестность при уплате по векселям, его разрыв с женой, прекрасной и кроткой Аврелией, внезапную смерть его единственного сына, отравленного отцом в угоду мачехе, чудовищную развращенность этого изверга, насилие над весталкой в самом святилище...

— Кто обесчестил жрицу, тот легко изнасилует Республику! Катилина стремится отменить долговое право и уничтожить собственность! — Цицерон протянул сжатую в кулак руку с опущенным вниз большим пальцем — характерный жест квиритов, призывающих добить поверженного гладиатора.

Катилина внезапно поднялся. Синеватая бледность, вдавленные лысеющие виски и колючий взгляд невольно напоминали больного, затравленного волка. Низко опустив голову, он покинул курию. Вслед неслись крики и улюлюканье.

Сенаторы Рима исключили Люция Сергия Катилину из своей среды за недостойное поведение и стремление к тирании. Воздержались трое из шестисот — Каска и Лентул, собутыльники обвиняемого, — по дружбе с ним и Гай Юлий Цезарь — из человеколюбия. Брут все с тем же добродушным видом предложил перейти к текущим делам. Цензор нравов Катон жаловался.

— Число расторгаемых браков и детоубийств катастрофически растет. Подкупы, взятки, прелюбодеяния... — Его худое, аскетическое лицо нервно подергивалось. Движения, угловатые и стремительные, напоминали дергунчика. Резкий голос неприятно отдавался в ушах.

— Как заботится о чистоте нравов! — шепнул молодой Каска Лентулу. — А дорогу к Брутам не забывает...

V

Катон шел к Брутам. Брут жил на Палатине, в самой цитадели римской знати. Здесь не было случайных обывателей. Столетние дубы и вековые яворы шумели вокруг фамильных гнезд. Суровые староримские дома, замкнутые снаружи, как крепости, кровно походили один на другой.

В сердце каждого дома, в самом центре его, светлел атриум — внутренний дворик, весь в цветах, защищенный от ветра и вымощенный мрамором, с комплювиумом — бассейном для дождевой воды посредине. Дворик огибала крытая галерея с дверьми в триклиниум — трапезную, в библиотеку, в спальни и в ларариум, где на каменном алтаре жили домашние боги лары. На мансарде, замаскированной резным фронтоном, ютились каморки слуг-рабов.

В солнечном затишье с книгой в руках сидела Сервилия. Катон сумрачным взглядом окинул заглавие.

— Напрасно ты тратишь время на подобное чтение.

— Но это "Детство Кира" — лучшее творение Ксенофонта.

— Что может почерпнуть мать республиканца в детстве тирана? Дай сюда эту вздорную книгу.

Сервилия прижала "Кира" к груди.

— Катон, здесь же мудрец шаг за шагом показывает, как из мальчика формируется истинный герой, разумный и отважный!

— Рим не нуждается в лепете развращенных племен. Давай книгу!

— Цезарь настаивает, чтоб по окончании школы мы послали Марка в философскую академию в Афинах.

— Он до сих пор твой любовник?

— Мы давно расстались друзьями, но ты ревнивей, чем мой супруг. — Сервилия шаловливо улыбнулась. От ее мягких, бархатных глаз и грациозных движений струилось все еще полное девичьих чар обаяние.

— Мама! — Маленький Брут вбежал, размахивая табличками. — Мы писали сегодня о Квинте Курции. Учитель сказал, что мое сочинение лучше всех!

— Ты, моя радость, всегда для меня лучше всех. — Сервилия коснулась губами его глаз.

Маленький Марк Юний был ее копией. То же тонкое нервное лицо, вдумчивый взгляд и нежный женственный рот.

— А кто же был этот Квинт Курций? — Она взяла руки сына в свои. — Расскажи мне, милый!