Григорий Мирошниченко - Осада Азова Страница 3

– Велико дело возвысилось! – сказали все казаки и атаманы. – Пойдет свеча гореть… Торговлишка давно-то нам нужна. Любо! Хвала тебе, Татаринов!

– Любо! Любо! – кричали в ближних и дальних рядах; даже караульные, ходившие с ружьями по стенам крепости и у наугольных сторожевых башен, кричали:

– Любо! Слава Татаринову!

Всем казакам пришлась по душе важная весть, и они долго кивали головами, беседуя между собою. Любо им было слушать и то, что скряге воронежскому, воеводе Мирону Вельяминову, предписывалось отпустить вдобавок: жалованья, хлебных запасов, муки, крупы, толокна, сколько можно будет промыслить на Воронеже. И велелось же ему, Вельяминову, сыскать хлебных запасов сколько можно, чтоб казаки купили их для себя на те пятьсот рублей, пожалованных в Москве. Велелось и суда и гребцов дать добрых, сколько к тому делу понадобится под хлебные запасы, под зельевую и под свинцовую казну и под книги для азовских церквей Иоанна Предтечи и Николы Чудотворца. Любо было и то, что станице Татаринова в Москве на корм и в дорогу даны были деньги до нижних юртов. Но не любо стало им то, что царь предписывал тому же воеводе Вельяминову, чтобы он самолично пересмотрел всех казаков, нет ли с ними лишних людей. А ежели объявятся лишние люди с донскими казаками, то тех лишних людей взять, расспросить подлин­но, откуда бегут, куда едут, давно ли бежали, кто их подговорил к тому бегству, и до указа царского бросить в тюрьму и прислать к Москве беглых людей расспросные речи в Посольский приказ думным дьякам Федору Лиха­чеву да Максиму Матюшкину.

Кто-то крикнул:

– А куда девался дьяк Грамотин?

– За ослушание царя давно скинули! – ответил Татаринов.

– Эге! Раскумекал! – сказал крикнувший. – Старый грач не стал помогач. Нехай теперь дьяк Грамотин волом зайца здогоняет… Не бегал бы к самозванцам. Послужим Лихачеву – лиха бы не выслужить у него.

Атамана спрашивали, много ли, несмотря на царский указ Вельяминову, пристало беглых людей.

– Да с добрую сотню людей пристало. Сказывают: голодом помираем. Бояре бьют, порют кнутами за сено, солому, хлеб, взятый взаймы. Платить займы нечем, хлеба и денег им взять негде, есть-пить нечего. Кормились все миром, по селам ходили, побирались. Вконец погибали люди. Шумел воевода крепко, грозился. Обозлили меня – не приведи господь; толкнул я воеводу в грудь да обманом увез беглых людей на бударах…

Особо спрашивали атамана о том, ходили ли все казаки в Москве, как войско наказывало, в Донской монастырь. Поклонились ли там иконам, что предки наши принесли в дар благородному, доблестному князю Димитрию Донскому и всему православному воинству за побеждение татар в устье реки Непрядвы – притока Дона.

– Ходили и крепко молились, перво-наперво, – отвечал Михаил Татаринов, – и, видно, горячая молитва наша дошла до небес и послала нам во спасители светлого князя Пожарского.

Спрашивали еще и о том, не нарушена ли в Москве, как установлено было в 1629 году, служба в церквах и соблюдается ли обряд вечного поминовения Ермака с дружиною в неделю православия?

– Сами слышали – из синодиков вычитывается поминовение Ермака Тимофеевича – донского казака, и все имена его убитых воинов.

– То ладно! – сказали старики, пригладив бороды.

А в это время одноглазый пьяный казак, которого Панько Стороженко кинул в конюшню, выломал дверь, вышел окровенившийся и снова стал кричать:

– Лжет Мишка! Лжет! Я знаю его! Знаю… Чтобы боя-р-р-е? Чтобы беспошлин-но?..

Атаман Татаринов задумался. Он стремился на Дон, птицей летя, чтоб поведать войску все, что было сказано в Москве Белокаменной… Не думалось атаману, что здесь на Дону, в Азове-городе, где в битвах и в постоянных схватках прошли многие годы его, найдутся не верящие тому делу, которое он, рискуя головой, исполнил во имя войска.

Серебряное царское платье поблескивало на солнце. И платье, и загорелое, черноватое лицо Татаринова, и серьгу, покачивающуюся под ухом, и всю его статную, крепкую фигуру разглядывала издали Варвара. А он как будто не замечал ее. Но он видел ее. Он видел ее белое платье, широкий пояс на нем и слышал за спиною тихий всплеск донской волны.

Татаринов зачитал войску грамоту, где было сказано, что «нашего царского повеления на Азовское взятье к вам не бывало, то вам самим ведомо…», где требовалось показать службу с великим раденьем, «православных христиан в плен и расхищение не давати» и чтоб постоянно, с нарочными, с легкими станицами писали почасту, что делается на Дону.

Атаман Черкашенин, выслушав грамоту, сказал:

– Ты бы, Михаил Иванович, поведал всем казакам и нам, атаманам, много ли было давано подвод царских до Воронежа, не учинено ли помех с перекладом добра с подвод на будары?

– По совету князя Димитрия Пожарского и по указу царя князь Андрей Хилков из Ямского приказа отпустил нам от Москвы до Коломны и до Переяславля-Рязанского и до Воронежа тридцать пять телег для провоза нашего добра, особо телегу дали под богослужебные книги, особо – две телеги мне, атаману, особо телегу – есаулу Петру Щадееву, каждому казаку – по телеге. На все теле­ги давалось по одному провожатому.

– Сгребли добра немало, – кто-то недовольно сказал в толпе.

– Известно: атаманам – пышки, казакам – шишки.

– Сгребли! – раздраженно ответил Татаринов. – И то все опять же стараниями князя Пожарского. Не будь его, другое сгребли бы, дурь-голова. В Москву летели, беду за бедой терпели! Аль непонятно тебе? Аль завидно? Завидуй не мне, а славе войска Донского, пославшего меня.

– Право дело! – крикнули дружно другие.

– Московские люди, простые и знатные, провожали нас из Москвы в воскресный день. Аль не завидно?! Стрельцы сопровождали нас до Коломны. Оскольский воевода щедро поил, кормил, людей своих дал в провожатые. Все царские пожалования и награды даваны нам по совету и немалой помощи князя Димитрия Михайловича Пожарского, который прямо и доподлинно сказал царю всю правду об Азове и нашей верной службе. Великой памятью хранить нам следует его старанья.

– Будем, хранить! – закричали многие, и атаман Татаринов засиял от радости и счастья.

И тут завистливые братья Яковлевы, да и другие жадные люди стали спрашивать:

– Какая цель была у Татаринова скрывать от войска, какие награды он сам получил от царя?

И словно в сухую солому искру бросили. Какому казаку и атаману не выжигали душу, не ранили, словно кинжалом острым, сердце царские подарки! Кому не хотелось пить вино да мед в палатах царских, получить и свезти на Дон царское жалованье или скакать на родину под знаменем, пожалованным самим царем! А больше всего каждому казаку хотелось раздобыть в Москве надежный тульский самопал!..

– Сколько вам было давано вина да меду царского! – кричал один.

– Сколько плачено денег на человека – докладывай по росписи и без утайки! – кричал другой.

– А где будары, груженные добром, вином и хлебом, которые отправились от Воронежа вниз по реке? – выкрикивал третий.

И тут пошло нескладное! Заплелись сказки-присказки. Полезло зло в глаза, так и выросли до небес ложь и человеческая зависть.

– Держись за гриву, бо за хвист коня не здержишься! – сказал молодой, безусый казак, острый на язык и быстрый во взгляде. – Вот так ложка дегтю да спортила бочку меду!

– Досказывай! – крикнул снова Корнилий.

А кто-то из запорожцев ему в ответ:

– Мале цуценя, тай те гавкае! Не балуйся з ведмедем – задавить!

Корнилий злится, косо поглядывает, сопит. Вот тут-то можно бы в мутной водице рыбешку словить. Стоит, уши вострит – слушает.

Татаринов поясняет:

– И тут же старанием князя Пожарского нас награждал царь и щедро и ласково. Давано нам государева жалованья на поденный корм вчетверо больше против прежних выдач.

Завистники так и ахнули:

– И когда ж то делалось на Москве?! О господи, помоги разобраться! Неслыханно!

– Князь Ахмашуков-Черкасский, – сказал Татаринов, – был тоже в великом недоумении. Вертел-вертел бумагу в Большом приказе да выдал станице деньги сполна. Мне, атаману, четыре алтына на день, есаулу Петру Щадееву – два алтына и две деньги, а казакам, двадцати одному человеку, каждому по два алтына на день.

– Да видано ли? Деньги такие во прошлом давались только атаманам!.. – кричал низкорослый плешивый казак, стоявший впереди Корнилия. – Станице Наума Васильева в пять раз меньше давали!

– Эй ты, голова вислоухая! Худо ли простому казаку деньгой сравняться с атаманом? Чего шумишь? Овца без шерсти! – закричали на него казаки.

– Э, мать ваша голопузая, в Казани причащалась, а в Астрахани померла! Не дадут атаману слово вымолвить! – выскочив в круг, сердито и громко выкрикнул лихой и быстрый веснушчатый казак Панкрат Ветер. – Рыба не без кости, человек не без злости. Шумит, шумит Гришка Некрега – передави ему живот телега! Смысла-то с рождества Христова не ведает, утром пожрет, а через год обедает. Туда же! «Деньги такие во прошлом не давали!» Давали не давали, а ныне дают. Дают – бери, а бьют – беги.