Валентин Пикуль - На задворках Великой империи. Книга первая: Плевелы Страница 3

– Вы не успеете, князь! Первый успех японцев ничего не значит, и война будет скоротечна… Вы давно не были в России и не знаете всей подноготной. Просто нам нужна маленькая победа, чтобы отвратить нашествие революции!

– И только?.. – спросил Мышецкий, удивленный.

Пришли первые вести о монархических демонстрациях в России, потом Европа наполнилась черными слухами о слабости русского колосса. Было стыдно и мерзко; встречаясь с русскими, Сергей Яковлевич начал избегать их взглядов, словно они были соучастниками в каком-то ужасном преступлении. Изнанка этой печальной войны вдруг вывернулась перед Мышецким, обнажив чудовищные спекуляции, продажность придворной камарильи, тупое скудоумие недоучек-генералов.

Бесцельно проблуждав по закоулкам Европы, супруги Мышецкие задержались на самом пороге России – в Курляндии, где Алиса Готлибовна стала готовиться к появлению своего первенца.

Мышецкий мучительно переживал трагедию русского народа, бездарно брошенного под свисты японских «шимоз» на окраинах Тюренчэна и Цзиньчжоу.

Медленно он обретал равновесие, присматриваясь…

Мышецкого поразил вид крестьян в имении жены: забитые полупридурки, здоровенные скоты, созданные только для непосильного труда и удовлетворения низменных инстинктов. Очень много среди них было глухонемых. Выяснилось, что это – результат многолетнего «скрещивания», проведенного еще прадедом Алисы в целях получения особой породы людей-скотов, с узенькими лбами и сильными мышцами.

Сергею Яковлевичу было явно не по себе…

Особенно же его раздражало вынужденное родство с двумя кузенами жены – Генрихом и Паулем фон Гувениусами (на русский лад – Егор и Павел Ивановичи). Бесцветные близнецы, со склонностью к ранней полноте, эти два коллежских регистратора, черт бы их побрал, казались Мышецкому такой мелюзгой, что он старался о них даже не думать.

А как они ели! Боже мой, до чего эти твари обожали сметану, какие неопрятные имели рты… И Сергей Яковлевич отказался обедать за одним столом с близнецами. Впрочем, желая сразу же упрочить свое положение, он объяснил жене, что это продиктовано не только брезгливостью.

– Мне, – заявил он, – не совсем-то приятно, что в моем присутствии кузены позволяют себе дерзкие выпады по отношению ко всему русскому. Тем более, дорогая, что великая Россия переживает сейчас тяжелые дни…

– Хорошо, Serge, – покорно согласилась жена.

Отныне близнецов стали содержать на молочной ферме: там, в образцовом коровнике, они и обретались с тех пор – поближе к сметане. А налопавшись, выражали свою сытость тем, что гладили толстые задницы тупоголовых коровниц.

«Нет, так дальше нельзя, – не однажды размышлял Мышецкий в минуты одиночества. – Алиса славная женщина, и меня она любит, но… Нет, с этим пора кончать!»

Случай помог решить всё.

Бертенсон телеграммой сообщил, что он проследует в Россию через станцию неподалеку от имения Гюне фон Гойнингенов, поезд простоит десять минут, и предлагал накоротке повидаться. Однако же поезд пролетел без остановки, не сбавляя скорости.

Мышецкий был оглушен свистом пара и грохотом курьер­ских вагонов. А мимо него отстукивали желтые щели окон, в которых часто мельтешили тени людей – жрущих и пьющих, играющих и болтающих…

Потом вдруг сразу настала тишина, только мягко опадал снег да вдали еще долго вздрагивали огни последнего вагона.

Сергей Яковлевич, вздыхая, купил на станции газету. Бои под Бидзаво… волнения запасных… Кшесинская весит два пуда и шесть фунтов… ревизия сенатора Мясоедова… повешены, повешены, расстреляны, расстреляны…

Он сунул газету в карман. «Нет, так дальше нельзя». Вернулся домой и впервые солгал жене.

– Я видел Бертенсона, – сказал он, – и многих других… Кажется, мое пребывание в Петербурге становится необходимым. Пора подумать и о дальнейшей службе!

Сергей Яковлевич выехал в Петербург, где сразу же был причислен к министерству внутренних дел. В департаментах шла мышиная возня: после сенаторских ревизий началось перемещение в губернской администрации. На глухих окраинах Российской империи освобождались прибыльные синекуры!.. В благоуханном нужнике министерства Плеве произошла нечаянная встреча Мышецкого с одним из виновников этой позорной войны – Безобразовым (тоже камер-юнкером).

– Князь! – воскликнул Безобразов, защелкивая подтяжки. – Вы только что из-за границы, милый князь… Не видели ли вы там моей глупой жены?

– Видел, – резко ответил Мышецкий. – Только она совсем не глупая, если сбежала от вас за границу…

Безобразов подобного стерпеть не мог.

– Вы, конечно, знаете, что я облечен доверием его императорского величества? – спросил он.

– Я тоже… облечен, – ответил Мышецкий и с силой за­хлопнул за собой дверцу кабинки…

Вскоре последовало странное самоубийство вице-губернатора в отдаленной Уренской губернии – на место покойного стали прочить князя Мышецкого. В эти же дни из Курляндии оповестили, что у него появился наследник, который (за неимением православного священника) окрещен в лютеранскую веру и наречен Адольфом-Бурхардом… Сергеевичем!

Гневу Мышецкого не было предела, но события по службе отвлекли его от семейных треволнений: назначение на пост вице-губернатора состоялось.

В приемной у Плеве ему случайно встретился Столыпин – еще более пожелтевший, еще более яростный.

– Меня из Гродно перевели в Саратов, – неохотно пояснил он. – Там я не мог поладить с жидами… А куда вас, князь, денут?

Мышецкий скромно назвал Уренскую губернию. Столыпин стрельнул в него жгучими глазками.

– О, непочатый край! – заметил он. – Там очень богатые залежи земель. Попробуйте выжать из них самое насущное сейчас – хлеб!

Да, было над чем задуматься…

Но всесильный Плеве начал разговор с другого конца.

– Судьбы империй неотвратимы, – хрипло сказал он. – Нас ждут потрясения революций и разливы крови… Князь!

Мышецкий невольно вздрогнул. Перед ним сидел похожий на лютеранского пастора человек в черном камгаровом сюртуке, с широко повязанным галстуком на шее. Но лица Плеве уже не имел – на молодого чиновника смотрела маска смерти.

15 июля министр будет разорван бомбой на Обводном канале, но Сергей Яковлевич узнает об этом из газет.

ПЛЕВЕЛЫ

Пошлость имеет громадную силу: она всегда застает свежего человека врасплох, и в то время, когда он удивляется и осматривается, она быстро опутывает его и забирает в свои тиски.

Глава первая

Сергей Яковлевич так и не понял, отчего он проснулся.

Но сразу же с брезгливостью ощутил, что раздевали его вчера и укладывали в постель чужие лакейские руки. И кажется, что вчера он впервые в жизни был сильно пьян…

– Занятно, – произнес Мышецкий, на ощупь отыскивая в потемках привычное пенсне. – Весьма занятно!

Он лежал на диване (продавленном, еще дедовском) в своем кабинете, и позолота книг отражала сияние тусклого петербургского рассвета. С улицы слышались посвисты санных полозьев, скребущих по голым булыжникам, дробно пересыпалась где-то вдали кавалерийская рысь от манежа.

Сергей Яковлевич нечаянно вспомнил, как вчера качали его на выходе от Кюба, как терял он при этом галоши, и ему вдруг сделалось нестерпимо стыдно.

«Какое счастье, – вяло решил он, – что Алиса приедет лишь завтра… А зачем я поехал в Стрельну к цыганам? И что я там говорил? Что-то о Безобразове, кого-то бранил… Боже, – отчаялся Мышецкий, – ведь я, кажется, даже пел! Впрочем, теперь все равно. Без працы не бенды кололацы», – утешил он себя тарабарщиной, памятной еще со слов бабушки, поклонницы юродивого Корейши, и включил лампу под запыленным абажуром.

В потемках кабинета слабо высветились лаковые бока стареньких клавикордов и перевитые вервием худосочные локти Христа (копия с Антокольского). Нащупав возле себя колокольчик, Мышецкий трухнул в него, потом – в ожидании слуги – раскурил тонкую «Пажескую» папиросу. Лакей внес в кабинет запахи кофе и свежего белья.

– Друг мой, – спросил его Сергей Яковлевич, – это ты меня раздевал вчера?

– Ваше сиятельство недовольны?

– Нет, спасибо. Будешь чистить мою пару, так не погнушайся забрать из карманов мелкие.

– Покорнейше благодарю, ваше сиятельство!

Мышецкий накинул халат, перебрал на подносе почту. Небрежно рванул первый же попавшийся конверт. Незнакомая рука писала:

«Веселясь вместе с Вами по случаю высокого назначения, припадаю к благородным стопам и слезно прошу от щедрот ваших выслать на мою бедность и ничтожество сапоги на московском ранте с высоким подъемом, за что все мое семейство будет благодарить Вас вечно. В извинение настоятельной просьбы сообщаю, что размер сапог ношу сорок пятый.

Священник Гундосов ». 

– Что за свинская просьба! – фыркнул князь Мышецкий и наугад вскрыл следующее письмо: