Александр Филимонов - По воле твоей. Всеволод Большое Гнездо Страница 3

Любим в последний раз глянул туда, где виднелся Мстиславов шатер, и пошел обратно в рощу. Там с приходом сотника возникло оживление.

— Господин сотник! Долго ли сидеть здесь? — спросил Олешка Микулич с развязностью, свойственной общим любимцам.

— Сиди, братцы! Князь совет держит! — громко сказал Ярыга, чтобы все его расслышали.

— Чего ж третьего дня не насоветовался? — пробурчал кто-то дальний, не понять кто.

— Ну-ка, ну-ка! — Ярыга весь напрягся, загрозил кулаком. — За такие разговоры сейчас Князевым палачам скормлю! Балуй там!

Но видно было, что неохота сотнику связываться. Почувствовав это, сотня загудела, зашумела, но без злобы, а так, для разговору.

— Не серчай, господин сотник, — протянул Микулич. — Сам, чай, воин старый, знаешь, каково этак перед боем сидеть без толку. Сколько тому совету быть, не сказывали там?

— Не сказывали. Велено объявить: совет, мол, князь держит. А больше я не расспрашивал. — И сотник хитро улыбнулся. — Что-то они сегодня злые там все как собаки. Кума моего боярин Добрыня плеткой по хребту перетянул. Я уж и не стал соваться.

У костров засмеялись, но не все. Ондрей Ярыга тоже хохотнул, успев заметить, кто и как смеется, и важно протянул руку за угощением, которое ему придвинули на чистой тряпице. Выбрав что-то, степенно подсел к костру.

Любим даже и глядеть не стал, что это за угощение было. Хорошо хоть, про него забыли, не стали злоязычничать.

С одной стороны, конечно, плохо, что остановились. По военной науке, насколько понимал ее Любим, надо было князю уж до города Владимира дойти, — а там становиться в осаду. Любим так и надеялся, что придется в осаде стоять. Из своего небольшого военного опыта он заключил, что осаждать город куда лучше и безопасней, чем биться в поле. К тому же в поле свой харч ешь, а осадят город — войско кормить будут. Стоишь этак от стен вдалеке, кормишься из общего котла. То стрелу кинешь, то просто стоишь, кулаком погрозишь да непотребным словом ругнешься. А те сверху, со стен, кричат обидное, грозятся. Весело! Начнут ворота пороками[4] расшибать — гляди, а как расшибут, вперед не суйся. Вперед княжеская старшая дружина пойдет, а мы уж следом. Владимир — богатый город! Нынче долго можно осаду держать: тепло, пора летняя, ночи ласковые.

В поле — иное дело, в поле как набежит на тебя этакий дядя полторы сажени ростом да с колотушкой, а то с мечом или с топором! Куда спрячешься? А под конницу попадешь? Тут и бежать нельзя, сразу ложись и помирай, может, живым останешься, если конь не стопчет, переступит, а умом тронешься от грохота да страха.

Но опять же, с другой стороны, пока стоим, можно и грибов напечь, подумал голодный Любим. Подобрав свой ошкуренный прут, пошарил взглядом вокруг, надеясь увидеть в траве коричневые шляпки.

Только грибы были уже все выбраны. Вот досада. Теперь надо подальше отойти, поискать там. А далеко не отойдешь — сотник заругается. Ладно, если что — скажу, по нужде пошел.

Он решительно направился в глубь рощи, всей спиной ожидая сердитого окрика. Даже заломило спину. И когда стало совсем невтерпеж и захотелось оглянуться и поглядеть— заметили его уход или нет, — наткнулся Любим на целый выводок молодых грибов, да не подберезовиков, а боровичков-колосовиков, неведомо почему не попавших никому на глаза.

От такой удачи сразу повеселело на душе и голод стал ощущаться уже не тоскливой маетой в пустом животе, а жадным предвкушением грядущего пиршества. Любим быстро наломал шляпок и насадил их одну за другой на прут, да, пожалуй, многовато насадил — прут прогибался от тяжести, и пришлось его взять обеими руками, как ребеночка прижав к груди.

Выбрав подходящий костер, где углей было побольше, а людей вокруг поменьше, он наставил рогулек, тут же вырезав их из подвернувшейся разлапистой ветки, и, расположив наконец свой вертел над тихо играющими угольями, снял шлем, колчан, положил рядом с собой, прислонился спиной к шершавому березовому стволу и стал отдыхать, вполглаза следя за тем, как, шипя и начиная пускать пузыри, пекутся грибы ему на обед.

Проснулся он от грубого окрика и толчка сапогом в бок. Подхватился, тараща ошалелые спросонья глаза. Сотня вся была уже на ногах — оправляли одежду, оружие, шли к полю для построения. Глянул Любим на костер и увидел, как дымятся разбросанные угли, в которые был вдавлен прут с грибами — наверно, кто-то наступил нечаянно в суматохе сборов.

— Выходи, стройся! — кричал сотник. — Эй, Кривой, спишь? Ходи веселей, не отставай! Стройся, ребята!

Скоро все войско уже стояло в поле в несколько рядов, вытянувшись чуть ли не на версту. Любиму, стоявшему позади, не видно было, где князь, но по тому, как захлопотал вдруг сотник Ярыга, строго покрикивая на свою и без того замершую сотню, понял, что едет кто-то из важных. Стук копыт приблизился, и Любим увидел на белом коне боярина Матеяшу Бутовича с двумя своими отроками, державшими для пущей важности мечи наголо. Боярину было жарко в панцире, надетом поверх кафтана, и панцирь этот делал боярина еще толще.

— Кто сотник? Поди сюда! — хрипло крикнул боярин.

Ярыга подбежал, сдернул шлем. Бутович, слегка подавшись в его сторону с седла, стал вполголоса что-то говорить ему, тыча начальственным жестом в сторону поля короткопалой рукой. Ярыга слушал, кивал, лицо его из почтительного становилось строгим.

Потом боярин погрозил сотнику пальцем, как бы предупреждая на случай непослушания, и отпустил Ярыгу кивком головы. Привстал немного в стременах, всем телом поворачиваясь к застывшему строю.

— Братья! Ростовцы! — закричал Матеяша Бутович, и, казалось, хрипота его голоса вызвана справедливым гневом. — Близко проклятый враг! Захотела свора владимирская своими рабами вас сделать! Чтоб вы платили им дань до скончания века! Так не допустим того! Не посрамим отца нашего, светлого князя Мстислава Ростиславича! Добудем ему славы воинской, а себе чести! Бог за нас, ростовцы! Ударим на врага окаянного! — Боярин, чуть присев в седле, набрал воздуху: — С Богом, впе… — не докричал, заперхал, закашлялся. Махнул в последний раз рукой в ту сторону, где должен был находиться владимирский князь-супостат, хлестнул коня и тяжело поскакал прочь, отроки же по обеим сторонам — с ним.

Ответом на боярское слово был всеобщий рев. Воины, распаляя себя, потрясали в воздухе кулаками, некоторые обнажили мечи и угрожающе потрясали ими, словно примериваясь для удара по невидимому пока врагу. Кричали громко — еще и хотелось понравиться именитому боярину. Любим, слыша, как холодеет спина от предчувствия близкого боя, тоже вынул из-за сапога нож и протяжно вопил, чтобы прибавить себе мужества. И в самом деле — храбрости как будто прибавлялось, уходил неприятный холод, начинало казаться, что все нипочем. Он знал, что полегчало лишь на короткое время.

Вскоре выяснилась причина остановки. Сторожевой отряд, посланный князем, вернувшись, донес, что Всеволод с большим войском движется навстречу. Решено было дождаться обоза с припасами и оружием, снаряжать тяжелую конницу, длинные копья и доспехи которой везли на телегах, и выдвигаться дальше в поле, где уже поставить главный стан, а князю Мстиславу и воеводе Иванко Степаничу — рядить войско. Теперь обоз подошел и, стало быть, они скоро двинутся.

У Любима в обозе был легкий щит, плетенный из ивовых прутьев и обтянутый в два слоя твердой от старости, как железо, свиной кожей, да кусок кольчужки, которой едва хватало, чтобы, прицепив к шлему сзади и с боков, прикрыть шею да плечи. Кольчужку эту отнял Любим у полоумного раба Янка, а где тот ее добыл — неведомо. Шастает по лесам, может, и наткнулся на чьи-то косточки. И не расспросишь, где да что, он только мычит да улыбается радостно. Один отец и мог с ним говорить. Еще в том мешке, где кольчужка лежит, припасено Любимом три других мешка, больших, один холщовый да два кожаных, для добычи. Да где она еще, та добыча-то?

Вдалеке запели рожки, подавая сигнал, и сразу воздух наполнился скрипом телег, звяканьем железа, ржаньем коней, топотом тысяч обутых в сапоги ног — войско тронулось. Пешие сотни на ходу строились в большие полки. На вершине невысокого холма, пугливо переступая стройными ногами, топтался всему городу Ростову известный своей необыкновенной красотой хазарский жеребец старого воеводы Иванко Степанича. Сам воевода, маленький, седой, сидя на своем вороном любимце, сложенной вдвое плеткой делал отмашки сотникам, показывая, кому куда вести свой отряд.

Солнце давно перевалило за полдень и начало склоняться к закату, припекая затылки, однако небо понемногу затягивалось легкими перистыми облаками, что обещало уберечь войско в походе от жары.

Через час порядок движения определился. Впереди, как и полагалось, шла старшая княжеская дружина, что пришла с Мстиславом из Новгорода, — на хороших конях, богато убранная, в украшенных серебром очкурах[5], в высоких шлемах с золочеными шишаками. С дружиной ехал и князь Мстислав, по старому обычаю битву должен был начинать он сам, бросив копье в неприятеля или нанеся первый удар мечом. Князь был неразличим среди дружины, потому что был одет так же, как и его воины, и на то, что он находится среди них, указывали стяги и хоругви, несомые небольшим отрядом знаменосцев.