Василий Балябин - Забайкальцы. Книга 2 Страница 3

— Мишатка, братуха, здравствуй! — Осадив коня, Егор склонился с седла, поцеловал брата, выпрямился и крепко пожал ему руку. — Вот негаданно-то нежданно…

— Четыре года не виделись, и вот оно где пришлось! — Не выпуская руки брата, Михаил смотрел на него снизу вверх. Загорелое, и без того смуглое лицо его светилось радостной улыбкой. Он повзрослел за эти годы, раздался в плечах, а над верхней губой уже обозначился пушок черных усов.

Опаленный неожиданной радостью, Егор и слов не находил, чтобы выразить ее, заговорил о другом:

— Сюда-то как попал, ты ведь в Первом Читинском?

— Ага, полк-то наш в другой деревне, а наша сотня для связи тут.

— Как она у тебя, житуха-то, письма-то получаешь из дому?

— Веснусь ишо было письмо, как в Антипихе стояли, да вот и до се не было.

— А я, брат, побывал-таки дома-то, думал, што через полгода навовсе вернусь домой, а оно видишь как получилось…

— Ты слезь с коня-то… поговорим.

— Нет, Миша, я уж поеду сотню догонять, а то не буду знать, где она остановится.

— Тогда хоть ячменю возьми.

— Какого ячменю?

— Да мы его тут нашли целую бочку, под соломой запрятанный был, распотрошили. Мне его ведра два досталось. Давай во што насыпать, покормишь Гнедка.

— Зачем же это вы, Миша. И так-то вон как разорили какого-то беднягу хохла, да ишо ячмень последний выгребли.

— Э-э-э, брат, — отмахнулся Михаил, — этому ячменю все равно бы несдобровать, не мы, так другие взяли бы, так уж лучше пусть наши кони подкормятся.

— Не уважаю я такие дела, — Егор вздохнул, однако конскую торбу достал из седельной саквы, подал брату. Пока Михаил наполнял торбу ячменем, Егор оглядывал двор, где хозяйничали казаки: трое сидели у ярко полыхающего костра, один только что подошел к ним и высыпал из полы шинели нарытую в огороде картошку, другой рубил шашкой жердь с хозяйского двора, третий тряс еще не совсем обобранную яблоню, а один забрался на самую вершину высоченной груши. Казачьи кони, привязанные к яблоням, звучно, с хрустом жевали хозяйский ячмень, белая хата в глубине сада неприветливо чернела глазницами выбитых окон.

— Экое безобразие творится, — проговорил Егор, увязывая в торока торбу с ячменем. — Мало того што ломают все, жгут, да ишо и окна-то повыбивали. Ты хоть воздерживайся от таких делов. Куда же это годится.

— Я и то воздерживаюсь. А разорили-то тут ишо до нас, немцы. Не-ет, мы только по нужде, насчет съестного промышляем, а зазря-то чего же безобразничать.

— То-то. Знаешь что? Я сейчас поеду разыщу свою сотню, пока светло, отпрошусь у вахмистра и вернусь к тебе. Побудем вечерок-то вместе, поговорим обо всем.

— Верно! Тогда езжай скорее, а я к твоему приезду картошки наварю.

— Добро!

Повеселевший Егор крутнул гнедого, помчался разыскивать сотню.

Первое боевое крещение Егор получил вскоре же, под местечком Городок на Збруче, где австрийская конница атаковала передовые позиции русских. Наши пехотинцы окопались на окраине местечка, справа от них залегли спешенные казаки 1-й Забайкальской дивизии. Позиция эта была очень удобна для обороны: широкая, открытая луговина уступами опускалась до самого Збруча, и только бездарностью австрийского командования можно было объяснить тот факт, что они в таких условиях бросили в наступление конницу на окопы и пулеметы русских.

Развернувшись лавами, австрийские гусары картинно, как на параде, ринулись в атаку в конном строю, сверкая на солнце клинками палашей. По атакующим беглым огнем ударили наши пушки, и было видно, как шрапнелью сметало с седел гусар, а красивый строй их ломался на глазах, сбивался кучей. И вот уже командир сотни есаул Шемелин взмахнул обнаженной шашкой:

— Сотня-а!

У Егора неприятно засосало под ложечкой, первый раз в жизни довелось ему стрелять в живых людей. Жмуря левый глаз, он ловил на мушку серые фигурки всадников, чувствуя, что руки дрожат, а сердце словно кто-то сжимает тисками.

— Пли!

Ахнул залп, второй, третий, злобно зарокотали пулеметы, и гусары не выдержали, повернули обратно. Теперь они откатывались уже беспорядочными толпами, и тут на них с левого фланга ударили кубанские и терские казаки. Сразу же смолкла стрельба, и в зловеще притихшей долине серебристыми бликами клинков заплескалась страшная в тишине своей рубка. Более половины бравых гусар полегло в этом бою под пулями и шашками русских, остаткам же их удалось уйти за Збруч только потому, что руководивший боем русский генерал не пустил в дело бригаду донских казаков, которых продержал он в резерве безо всякой пользы.

С тех пор как дивизия прибыла на фронт, прошло больше месяца, и не один уж казак остался лежать навечно на чужой, неприветливой земле у Збруча, у Серета, под Трембовлей и под Гусятином, почти начисто сожженным немцами при отступлении.

Из местечка Грудинцы Аргунский полк в ночь выступил по направлению к речке Гнилая Липа, откуда весь день до глубокого вечера доносились глухие раскаты орудийной стрельбы. Шли бездорожно, через луга и поля несжатого хлеба, минуя перелески и пустые деревни.

Около полуночи вброд перешли небольшую речушку, на берегу ее в рощице остановились на привал, выслали разъезды. Разводить костры, даже разговаривать было запрещено, и казаки, поручив лошадей коноводам, залегли, рассыпавшись по редколесью, втихомолку укрываясь шинелями, курили, дремали. Егор также покурил с лежащим с ним рядом Вершининым, справа от них уже похрапывал Гантимуров, горбоносый и черный как цыган казак Дуроевской станицы; слева прикорнул под липкой Молоков. Притушив докуренную самокрутку, Егор спросил Вершинина:

— Куда ведут-то нас, слыхал?

— На какую-то Липу, взводный сказывал. Речка тут есть такая…

— Гнедко у меня расковался на левую переднюю, недоглядел.

— Невелика беда, лето, дороги тут не каменисты. Вот уснуть бы не мешало. Алешка вон молодец, только приткнулся к земле — и захрапел…

Вершинин зевнул, повернулся на другой бок, притих, вскоре задремал и Егор.

Полк двинулся дальше на рассвете и вновь остановился надолго на закрайке жиденькой дубовой рощи… А там, где-то уже недалеко впереди, начинался бой. Все сильнее бледнело небо, ширился рассвет, и чем больше усиливалась канонада, тем ярче багровела заря, словно отражалась в ней кровь, что пролили павшие воины в сырой, заболоченной долине Гнилой Липы.

С восходом солнца орудийный гул впереди затих, захлопали ружейные залпы, заговорили пулеметы. А здесь, в рощице, тишина. В ожидании выступления казаки дымят махоркой, перекидываются словами:

— Долго торчать здесь будем?

— А чем тут плохо?

— Комары вон появились, заедят тут к чертовой матери.

— Дымокур бы развести.

— Да ишо чайку бы сварить.

— Кажись, на ура пошла пехота?

— Теперь, гляди, и нас позовут.

Наконец раздалась команда «по коням»; казаки вмиг разобрали лошадей, и полк, сотня за сотней, равняясь на ходу, колыхая пиками, на рысях двинулся к месту сражения.

Верст через пять миновали еще одну рощу, выехали на опушку. Стало видно широкую луговину, большую деревню, линию окопов, откуда наши пехотинцы выбили австрийцев и теперь из винтовок и пулеметов стреляли по отступающим, с левого фланга их обходили аргунцы.

Но вот раздалась команда к наступлению. Сотни вмиг рассыпались лавой, повернули направо.

— Пики к бою, шашки вон! — Над головой сотника Фомина — сегодня он командовал сотней — сверкнула шашка, до слуха Егора долетел лишь конец команды — …марш-марш!

Лавина всадников, с пиками наперевес и с шашками наголо, ринулась в атаку, под тысячами копыт загудела земля. Егоров Гнедко, вытянув шею и плотно прижав уши, вытягивался в струнку в броском намете. Расстояние между казачьей лавой и бегущими к речке австрийцами быстро сокращалось, и в сером потоке их Егор уже различал отдельных людей. Иные из бегущих, замедляя шаг, вскидывали винтовки, отстреливались на ходу. Егор слышал короткий посвист пуль, видел, как двух казаков сорвало вражьими пулями с седел и кинуло под копыта коней. И еще увидел Егор, как опередивший всех хорунжий Тонких первым настиг вражеских пехотинцев, как он сшиб одного австрийца конем, второго зарубил шашкой. Еще миг — и лавина казачьих пик и клинков обрушилась на австрийцев, началась жестокая, беспощадная рубка.

Урядник Погодаев зарубил двух немцев, третий выстрелом из винтовки убил под ним коня, замахнулся на упавшего Федота штыком и не успел, — обливаясь кровью, свалился рядом; полголовы снес ему шашкой вовремя подоспевший Вершинин.

Больше Егор ничего не видел; настигнув стрелявшего в него высокого белокурого австрийца, он приподнялся на стременах, с ходу кинул на голову пехотинца косой, режущий удар шашкой. В ту же минуту и сам Егор вылетел из седла, больно ударился головой о землю и потерял сознание.