Сигрид Унсет - Крест Страница 3

Симон проводил свояченицу до самого моста. По дороге они перемолвились лишь несколькими словами о погоде, о полевых работах, вновь повторяя то, о чем уже беседовали в усадьбе. Симон пожелал ей спокойной ночи, потом вдруг спросил:

– Ты не знаешь, Кристин, чем я обидел Гэуте? За что твой сын сердится на меня?

– Разве он сердится? – удивленно спросила она.

– Неужто ты не заметила? Он сторонится меня. А когда я заговариваю с ним, отвечает нехотя, сквозь зубы…

Кристин покачала головой. Нет, она ничего не заметила.

– Разве что ты как-нибудь пошутил, а он обиделся на твои слова. Ведь он еще ребенок…

По ее голосу Симон понял, что она улыбается. Тогда он тоже усмехнулся:

– Что-то я не припомню такой шутки…

Он еще раз пожелал ей спокойной ночи и повернул к дому.

В Йорюндгорде все уже стихло. В горнице было темно, угли в печи едва тлели. Бьёргюльф лежал в кровати, но не спал; он объяснил матери, что отец и братья ушли уже довольно давно.

В супружеской постели спал Мюнан. Мать легла рядом и обняла его.

…Нелегко ей заговорить об этом с Эрлендом. Но неужто он сам не может взять в толк, что нельзя уводить с собой старших сыновей и гонять с ними по лесу в самый разгар страды…

Конечно, она никогда не ждала, что Эрленд сам пойдет за плугом: он не провел бы толком и одной борозды. Да и Ульву вряд ли пришлось бы по вкусу, если б Эрленд вдруг вздумал вмешиваться в дела хозяйства. Но сыновья ее не могут вести такую жизнь, какую мог вести в отроческие годы их отец: учиться владеть оружием, ходить на зверя, скакать на лошадях или часами просиживать за шахматами со священником, которому надлежит втолковать рыцарским сыновьям начатки латинской и прочей книжной премудрости да научить их петь и играть на струнных инструментах. Кристин потому-то и держала в усадьбе так мало прислуги, что хотела, чтобы сыновья ее с малых лет поняли: их доля – крестьянский труд. Сыновьям Эрленда теперь не приходилось и мечтать о рыцарских доспехах.

Но из всех ее детей в одном только Гэуте чувствовалась крестьянская закваска. Он был трудолюбив, но ему едва исполнилось тринадцать лет. К тому же Кристин знала: стоит отцу поманить его, и он тоже бросит все и пойдет за ним…

Но ей нелегко заговорить об этом с Эрлендом. Она дала себе зарок: от нее самой супруг ее вовеки не услышит ни единого слова, какое могло бы внушить ему мысль, будто она осуждает его поведение или ропщет на участь, которую он навлек на себя и на их сыновей. Но как же иначе вразумить его, что их сыновьям должно учиться своими руками обрабатывать землю родной усадьбы? «Вот если бы Ульв поговорил с ним об этом!» – думала Кристин.

Когда скот погнали с весеннего пастбища на сетер на Хёвринген, Кристин отправилась в горы с пастухами. Близнецов она с собой не взяла. Подросткам шел уже одиннадцатый год, и они были самыми своевольными и упрямыми из всех ее сыновей. Матери было особенно трудно справляться сними, потому что они всегда горой стояли друг за друга. Когда ей удавалось держать Ивара при себе, он становился уступчивей и послушней, но Скюле был дерзок и вспыльчив, и стоило близнецам оказаться вместе, как Ивар тотчас начинал плясать под дудку своего брата.

II

Однажды ранней осенью Кристин вышла в три часа пополудни из своей хижины на сетере. Пастух сказал ей, будто на лесной вырубке, что лежит внизу по склону, если идти вдоль реки, тьма-тьмущая цветущего медвежьего уха.

Кристин без труда отыскала вырубку; на крутом склоне жарко припекало солнце – самое время собирать цветы. Они густым ковром разрослись на порубках и между кучами камней – высокие светло-желтые стебли, унизанные мелкими раскрытыми звездочками. Кристин усадила Мюнана собирать малину за кучей хвороста, из-за которой он не мог выбраться без ее помощи, и приказала собаке стеречь его. Сама она вынула нож и стала срезать стебли, все время оглядываясь на малыша… А Лавранс шел рядом с матерью и тоже срезал цветы.

Здесь, на сетере, она все время трепетала за своих двух меньших детей. Правда, теперь она уже не так боялась нечистой силы. Соседи с других сетеров уже давно разъехались по усадьбам, но она хотела пробыть в горах до самого осеннего праздника девы Марии. Ночами теперь бывало непроглядно черно и очень страшно, когда завывал ветер, страшно, когда приходилось выходить в потемках из дому. Но зато здесь стояла чудесная погода, а в долине в этот год была засуха, и сено накосили плохое. Мужчинам, как видно, придется провести в горах всю позднюю осень и зиму. Впрочем, ее отец говорил, что никогда не замечал, чтобы на их сетере в зимнее время селился кто-нибудь чужой…

Кристин остановилась у одинокой ели посреди склона, придерживая рукой тяжелую охапку цветочных стеблей. Отсюда открывался вид на север, вдали виднелись склоны Довре. По крестьянским дворам стоял в скирдах хлеб…

Там тоже желтели спаленные солнцем луга. Но ей казалось теперь, что здесь, в долине, вообще никогда не бывает по-настоящему зелено – так зелено, как в Трондхейме…

Да, она тосковала теперь по дому, который у них был там. По усадьбе, которая гордо раскинулась на широкой груди горы, а далеко вокруг простирались луга и пашни, сбегая по склонам гор к чернолесью, которое спускалось к самому озеру на дне долины. По широким далям, открывавшимся взору над низкими лесистыми кряжами, которые волнами набегали друг на друга и тянулись к югу до самых хребтов Довре. По лугам, зарастающим летом такой буйной травой и рдеющим красными цветами под красным закатным небом, по зеленой сочной осенней отаве…

Да, теперь случалось и так, что ее одолевала тоска даже по фьорду… Тоска по песчаным отмелям в Биргси, по лодкам и парусникам у причалов, по береговым складам, по запаху смолы, рыбацких сетей и моря – по всему тому, что было так немило ее сердцу, когда она впервые приехала на север…

А Эрленд! Как ему не тосковать по этим запахам, по морю, по соленому ветру?..

Теперь ей не хватало всего того, что когда-то выводило ее из терпения: большого, шумного хозяйства, челяди, бряцания оружия и звяканья конской сбруи во дворе, где вечно сновали люди Эрленда, вереницы гостей, которые то и дело сменялись в усадьбе, привозя важные известия о том, что делается в стране, и мелкие сплетни о житье-бытье в городе и в округе. Кристин казалось, что ее жизнь опустела с тех пор, как умолкла вся эта суета…

А торговый город с его церквами и монастырями и званые пиры, которые задавали в своих домах знатные люди… Как бы ей хотелось вновь пройти по тем улицам в сопровождении личного слуги и служанки, заходя в купеческие лавки, выбирая товары, приценяясь и торгуясь, или подняться на борт какой-нибудь купеческой шхуны и накупить там всякой всячины: английского полотна на повязки, узорчатых покрывал, деревянных лошадок с всадниками, которые бросают копье, стоит лишь дернуть за веревочку. Она вспоминала луга, которые тянутся за чертой города в Нидарейде, как она гуляла по ним со своими детьми, глядя на ученых собак и медведей, которых показывали скоморохи, и покупая малышам медовые коврижки и орехи…

А иногда ей вдруг так неудержимо хотелось нарядиться. Надеть шелковую рубашку и тонкую полотняную повязку. И светло-голубой бархатный кафтан без рукавов, который Эрленд купил ей в последнюю зиму перед их бедой. Глубокий вырез на груди был оторочен горностаем, так же как и проймы, прорезанные до самых бедер, так что в них виден был пояс, перехватывающий талию…

И потом еще иногда она мечтала… Да нет же! Что это с ней?.. Другая бы радовалась на ее месте, что больше не рожает детей… Когда прошлой осенью, после убоя скота здесь, в долине, она захворала… Хорошо, что все кончилось так, как оно кончилось. И все же она поплакала немного в первые ночи после несчастья…

Ей казалось, что уже целую вечность она не держала младенца у своей груди. Мюнану минуло только четыре года, но ведь ей пришлось отдать его чужим людям, когда ему было всего несколько месяцев. А когда она вновь увидела его, он уже научился ходить и говорить и не узнал своей матери…

Ах, Эрленд, Эрленд! Она ведь знает, чувствует в глубине души, что он только прикидывается таким – таким равнодушным ко всему на свете. Он, которого снедало вечное беспокойство, теперь с виду обрел невозмутимый покой. Точно бурный поток, на пути которого вдруг вырос крутой утес и который, смирившись, покорно заструился в обход к тихой заводи среди топи. Эрленд слонялся по Йорюндгорду, ничего не делая, и зазывал то одного, то другого сына делить с ним это безделье. Или брал сыновей с собой на охоту. А иногда он отправлялся на озера и там смолил и приводил в порядок лодку и рыбачьи снасти. Или вдруг принимался объезжать молодых жеребцов. Но с этим у него дело не ладилось, потому что он был слишком нетерпелив…

Он держался особняком и вел себя так, точно не замечал, что никто из соседей не ищет его дружбы. Сыновья подражали отцу. А в округе их не любили, этих чужаков, которых несчастье забросило в долину и которые, живя здесь, остались прежними гордецами, ни с кем не сближались и ни во что не ставили местные свычаи и обычаи. Но пуще всех невзлюбили в поселке Ульва, сына Халдора: он открыто выказывал свое презрение к жителям долины, называл их дурачьем и деревенщиной. Тех, кто вырос вдали от морского берега, Ульв вообще не считал за людей…