Галина Аудерская - Королева Бона. Дракон в гербе Страница 3

Тут же под Краковом, на цветущих лугах, были разостланы пурпурные сукна, на которых стоял шатер для королевской четы. Сигизмунд, обычно медлительный и невозмутимый, на этот раз спешил навстречу будущей супруге, лик которой сулил встречу с юной и прекрасной девой. Он поспешил выйти из шатра, как только донеслись виваты и радостные возгласы, и увидел вдали карету и своих послов Остророга и Зарембу, помогавших итальянской герцогине ступить на красную дорожку. Минуту и он, и она стояли без движения, но вот затрубили трубы, загрохотали пушки, и они поспешили навстречу друг другу, исполненные любопытства, сознающие, что за их встречей следят тысячи глаз. Как рассказывали потом придворные, его восхитила необычная красота избранницы, черные бархатные глаза, оттененные золотистыми кудрями, а ее поразила статность этого могучего великана, румянец на загорелых щеках. Они шли навстречу друг другу сначала медленно, а потом все быстрее и быстрее, поэтому шут Станьчик, протиснувшись поближе, к поэту Кшицкому, заметил:

— Вон как им невтерпеж. Но голову даю на отсечение, каждый из них думает — эх, если бы тому, кто идет навстречу, еще и годков поубавить. Ведь она тоже уже не бутон, а расцветшая роза.

Тем временем королевская пара встретилась на середине пути, Бона склонила голову, король первый протянул ей руку, когда же она хотела поцеловать ее, заключил склоненную герцогиню в горячие объятия. Под звуки труб и грохот пушек король ввел свою избранницу в шатер, где примас Лаский встретил ее приветственной речью на латыни, а ему ответствовал доктор Алифио. Тотчас же после этого маршал двора Петр Кмита, представленный вместе с другими придворными будущей государыне, распорядился собрать новый свадебный поезд.

Бона ехала рядом с королем на своей белой кобылице и видела впереди императорских послов, посланников короля Чехии и Венгрии, польских придворных советников и дворян, целую процессию людей светских и духовного звания, открывающих ей путь в Краков. Но только когда они спустились вниз с пологого холма, перед ней открылся наконец и сам город с его укреплениями, а над ним, словно горные вершины над облаками, бесчисленные костелы с колокольнями. Потом, миновав ворота могучего Барбакана, свадебный кортеж растянулся по улочкам с высокими и узкими домами. Все улицы были украшены турецкими коврами, изысканными гобеленами, знаменами, на коих был изображен дракон рода Сфорца и гербы Ягеллонов. Ко многим домам были приставлены лестницы, на ступеньках которых сидели и стояли люди, из открытых окон неслись приветственные возгласы, выглядывали нарядные горожане и красивые, разодетые как в великий праздник мещанки. Крики, грохот пушек, колокольный набат сопровождали свадебный поезд всю дорогу. Наконец под вечер они прибыли к кафедральному собору на Вавеле, где все, уже при свечах, склонили головы перед гробом святого Станислава, покровителя Польши. После длинной и прочувствованной приветственной речи епископа Томицкого король протянул своей избраннице руку и повел ее в королевские покои, а так как было уже за полночь, придворные Боны поспешно отвели ее к роскошному ложу.

Она чувствовала себя усталой, одурманенной запахом ладана, дрожь весеннего воздуха, сотрясаемого колокольным звоном, затихшим только к полуночи, передалась и ей. Ока долго не могла заснуть, и камеристка Марина, спавшая в той же опочивальне, дважды подходила к ее ложу, поправляла подушки, спрашивала, не холодно ли ей, не закрыть ли окна? Но Бона еще долго смотрела на небо, густо усыпанное звездами, словно это был август, а не апрель, и все вспоминала минуту, когда с гордо поднятой головой и тревожно бьющимся сердцем шла по пурпурной дорожке навстречу своему предназначению.

Но только в воскресенье восемнадцатого апреля по точно такому же пурпурному ковру из замка в кафедральный собор двинулось торжественное шествие. Согласно обычаю, Бона шла впереди короля, первой, сразу же за великим коронным маршалом и двумя сановниками, несущими на золотых подносах скипетр и державу — знаки королевской власти. С обеих сторон ее точно так же, как и шедшего следом короля, сопровождали два епископа в белых одеждах. Она шла с распущенными волосами, светлыми волнами ниспадавшими на плечи, и повсюду в переполненном храме слышался восторженный шепот. Но на этот раз звучало не хорошо известное ей а другое, незнакомое слово. Люди шептали «пенькна», что означало — красивая, и это было первое слово, которое она смогла произнести здесь, в стране, встречавшей ее с таким варварским великолепием. Красивым был и горевший огнями множества свечей зал, и само торжество ее венчания с этим медведем из северных лесов, который в праздничном одеянии осторожно ступал за ней — огромный, скупой на слова и жесты, столь непохожий на оживленных и малорослых итальянцев.

Ее белые легкие одежды, согласно свадебному коронационному обычаю с вырезом на груди и на спине, едва касались пурпурной дорожки, но и они казались ей теперь тяжелыми. Она с облегчением опустилась на колени, на обитый бархатом налой, а рядом с нею стал на колени и Сигизмунд.

Начался торжественный молебен, предваренный свадебными обрядами-обетами и соединением рук епитрахилью, но, когда хор наверху запел «Кирие элейсон», король встал, отошел и уселся на возвышении возле алтаря. Бона осталась одна, в ожидании, когда ее увенчают на царство такой же короной, которая в этот день украшала голову ее мужа. В ту же минуту примас, вместе с сопровождавшими его епископами, отойдя от алтаря, направился к коленопреклоненной Боне и стал молиться. И хотя слова этой молитвы Бона слышала впервые, она хорошо их понимала, потому что звучали они на языке латинском: «Посмотри, о Боже, на свою рабу, которую ты сделал королевой, и благослови ее своей могучей десницей и прими под покровительство благословенной Девы Марии и Иисуса Христа, Господа нашего…»

На хорах уже в полную силу зазвучало и еще два епископа спустились с алтаря к примасу, подавая ему золотую резную чашу. Почтительно поцеловав чашу, примас опустил в нее большой палец и, смочив его благовонным миром, помазал им голову, грудь и спину Боны, не без труда отыскав под золотистыми локонами вырез платья. Бона старалась быть спокойной, но чувствовала, как все сильнее бьется ее сердце в такт звучавшим словам: «Совершаю освященным миром помазание тебя королевой во имя Отца и Сына и Духа Святаго. Мир тебе и благословение». Она хотела ответить, но за нее ответили епископы: «И душе твоей», а хор голосов наверху громогласно возвестил радостную весть:

«…и помазали Соломона Садок-священник и Нафан-пророк в царя в Гионе».

Санта Мадонна! Это о ней пели ангельские голоса, ибо в ту же минуту примас надел ей на палец тяжелое кольцо со словами: «Прими это кольцо как знак верности и искреннего сердца», после чего начертал знак креста над поданной ему епископами королевской короной. Венчавшие на царство торжественно держали ее над головой стоящей на коленях Боны, пока примас не произнес последних слов торжественной молитвы.

Кончилось богослужение, прерванное свадебными обрядами и венчанием на царство, и Бона почувствовала вдруг, что сильные руки тех, что сопровождали ее в храм, поднимают ее с колен. И это все… Она снова ступает по мягкому сукну — к возвышению, на котором ждет ее король, и во всем величии, при блеске тысяч свечей, садится рядом с ним на троне. Она старается не пропустить ничего, запомнить навсегда это яркое зрелище, радостные возгласы подданных, звон колоколов и триумфальное, которым заполнен сейчас весь храм — кричат толпы, она поднимает голову и одаряет всех улыбкой. Величайшая почесть, красивейшая из церемоний в мире выпала на ее долю — италийской герцогини из маленького города Бари. Досталась ей — Боне Сфорца Арагонской…

В тот же вечер в зале, на обивку стен которого пошло несколько сотен локтей светлой парчи, хозяева и гости собрались за великолепным свадебным ужином. Рядом с королем и королевой, на головах у которых все еще были короны, сидели послы императора, князья Пясты из Мазовии и силезские князья, высшее духовенство, иностранные и польские сановники и вельможи, Дамы блистали драгоценностями и красотой, на пестрых нарядах вельмож поблескивали дорогие цепи, алмазные пуговицы и застежки. На столах стояли тысячи кубков, сотни серебряных подносов, на которых красовались жареные фазаны во всем оперении, блюда со всевозможными мясными кушаньями, особенно приметные еще и потому, что рога зубров и оленей, искусно прикрепленные к посуде, были посеребрены, и, наконец, множество золотых чаш с апельсинами, лимонами, глазированными фруктами. Пили старое венгерское, мед и доставленные к этому дню италийские вина. Речи сменялись виватами, играл итальянский оркестр, со двора доносились возгласы слуг и челяди, угощавшихся пивом прямо из бочек. Было душно, шумно, жарко, и пошло такое веселье, что часов через восемь почти у всех уже двоилось в глазах: челяди в кунтушах было куда больше, чем в начале пиршества, слуги исхитрялись носить в руках по четыре жбана, свечи в подсвечниках горели в четыре огня, всего было в избытке, кроме одного: веселого, грубоватого возгласа «Горько! Горько!» Но на такое никто решиться не мог, все только тихонько перешептывались, что королева ничуть не разрумянилась, но, впрочем, теперь государынь в короне не одна, а две, корон в Польском королевстве прибавилось сверх всякой меры, над головами их королевских величеств сияют четыре короны, а может, и голов тоже четыре? Ей-ей, четыре…