Кейт Аткинсон - Боги среди людей Страница 3

В школьной часовне было душно; под нудные директорские речи дремота слоем пыли опускалась на передние скамьи. Сквозь витражи пробивалось солнце, которое падало на пол ромбами ограненных самоцветов, каких не сыскать за церковными стенами. Вскоре судьба должна была привести сюда и Тедди. Мрачная перспектива испытаний.

Впрочем, когда дошло до дела, школьная жизнь оказалась, вопреки его ожиданиям, не столь уж страшной. Тедди легко заводил друзей и делал успехи в спорте, а эти качества всегда способствуют определенной популярности. Вдобавок он, добряк по натуре, не давал спуску задирам, и это тоже добавляло ему популярности, но тем не менее после выпуска, уже поступив в Оксфорд, он заключил, что в школе царили жестокость и варварство и что он нипочем не принесет своих детей в жертву беспощадной семейной традиции. Ему хотелось иметь много сыновей — веселых, преданных, сильных, но вместо этого он получил одну Виолу — в качестве дистилляции (а может, редукции) своих надежд.

— Расскажи о себе, — попросила Иззи, выдернув из живой изгороди стебель дягиля и тем самым разрушив очарование момента.

— А что обо мне рассказывать? — удивился Тедди, и эйфория тут же улетучилась, а тайны вновь затянуло пеленой.

Потом, уже школьником, он прочел стихотворение Руперта Брука «Голос»:{11} «…и голос, оскорбляющий молчанье. Ключа я не нашел» — точное описание подобного момента, но к этому времени (ибо такие ощущения по сути своей эфемерны) оно, как видно, улетучилось у него из памяти.

— Да что угодно, — ответила Иззи.

— Ну, мне одиннадцать лет.

— Вот глупыш, это я и сама знаю. — (Порой он в этом сомневался.) — Что делает тебя таким, каков ты есть? Какие у тебя любимые занятия? Есть ли у тебя такая штуковина… как ее… — (Иззи пасовала перед незнакомым вокабуляром.) — …Давид и Голиаф… праща, что ли?

— Рогатка?

— Вот-вот! Чтобы в людей пулять, убивать зверушек и так далее.

— Убивать зверушек? Нет уж! Я такими делами не занимаюсь. — (Такими делами занимался его брат Морис.) — Валяется где-то. Я раньше из нее каштаны с дерева сбивал.

Похоже, тетушку разочаровал его пацифизм, но прервать допрос оказалось невозможно.

— А какие-нибудь передряги? Без них у мальчишек не обходится, верно? Передряги, заварушки.

— Передряги? — Он не без содрогания припомнил историю с зеленой краской.

— Ты же состоишь в рядах бойскаутов, правильно я понимаю? — Вытянувшись по стойке смирно, Иззи с шиком вскинула руку в салюте. — Могу поспорить, ты бойскаут. «Будь готов!»

— Состоял когда-то в младшем отряде.

Ему совершенно не хотелось обсуждать с ней эту тему, но врать он не мог физически, как будто с рождения носил на себе какое-то заклятие. Обе его сестры — и даже Нэнси — при необходимости виртуозно лгали, Морис и вовсе был едва знаком с правдой (или с Истиной), а в Тедди как назло засела честность.

— Тебя исключили из бойскаутов? — оживилась Иззи. — Вышибли? Со скандалом?

— Нет, что ты!

— Ну-ка, выкладывай. Что там было?

Был «Клан Киббо Кифт»,{12} подумал Тедди. Но если заговорить об этом вслух, то придется слишком долго объяснять.

— Киббо Кифт? — переспросила она. — Какое-то клоунское имя.

— Ну а как насчет сладкого? Ты ведь до конфет сам не свой, правда? Какие твои любимые? — Она извлекла откуда-то блокнотик; Тедди встревожился. — Да ты не обращай внимания, — поспешила успокоить она. — В наше время все берется на карандаш. — Стало быть… конфеты?

— Конфеты?

— Конфеты, — подтвердила она и со вздохом добавила: — Видишь ли, милый Тедди, у меня нет знакомых мальчишек, кроме тебя. Мне интересно, из какого теста они сделаны, помимо улиток, ракушек и зеленых лягушек.{13} А ведь мальчик, — продолжала она, — это будущий мужчина. В каждом мужчине — мальчик, в каждом мальчике — мужчина и все такое. — Последнюю фразу она произнесла рассеянно, изучая при этом сорванный дягиль. — Вот ты, например, вырастешь похожим на папу?

— Надеюсь.

— Послушай, не стремись быть как все. Бери пример с меня. Ты должен вырасти настоящим пиратом!

Она принялась рвать стебель дягиля на кусочки.

— Мужчины говорят, что женщины — загадочные создания, но я думаю, это лишь уловка, чтобы напустить туману и не дать нам разглядеть их собственную абсолютную непостижимость.

Последние два слова прозвучали громко и с явным раздражением, как будто она говорила об определенном человеке. («Возле нее вечно крутится какой-нибудь мужчина», — нередко слышал Тедди от своей матери.)

— А как насчет девочек? — спросила Иззи.

— При чем тут девочки? — удивился он.

— У тебя есть подружка? Ну, ты меня понимаешь: девочка, которая тебе нравится больше всех? — Она состроила глупую гримасу, пытаясь намекнуть (с его точки зрения, безуспешно) на влюбленность и прочие глупости.

Его бросило в краску.

— Мне птичка на хвосте принесла, — не унималась Иззи, — что ты втюрился в одну из соседских девочек.

Что еще за птичка? — призадумался он. Нэнси и весь выводок ее сестер — Уинни, Герти, Милли, Беа — жили неподалеку от Лисьей Поляны, в доме под названием «Галки». В окрестных лесах гнездилось множество этих птиц; они облюбовали лужайку Шоукроссов, где миссис Шоукросс по утрам крошила для них остатки подсушенного хлеба.

Тедди ни за что не выдал бы Нэнси, даже под пытками, которые, между прочим, уже начались. Еще не хватало, чтобы тетушка издевательски трепала ее имя. С Нэнси они были друзьями не разлей вода, а вовсе не слюнявой влюбленной парочкой, на что намекала Иззи. Естественно, в будущем он собирался взять Нэнси в жены и любить, это да, но чистой, рыцарской любовью. Вообще-то, никакой другой любви он не признавал. Ему, конечно, случалось видеть, как бык покрывает корову; Морис болтал, что примерно тем же занимаются и люди, причем, с ухмылкой добавлял он, папа с мамой — не исключение. Тедди считал, что это вранье. Хью и Сильви были слишком достойной парой для такой акробатики.

— Ой, а что это мы так покраснели? — заворковала Иззи. — Не иначе как я докопалась до твоих секретов, а?

— Грушевые леденцы, — отрезал Тедди, рассчитывая покончить с этой инквизицией.

— Какие еще леденцы? — не поняла Иззи (она легко отвлекалась).

Растерзанный стебель дягиля валялся под ногами. Иззи не отличалась бережным отношением к природе. Шагая по лугу, она, со свойственной ей беспечностью, поддевала ногами гнезда чибисов, распугивала мышей-полевок. Ей был привычнее городской, механистический мир.

— Мои любимые конфеты, — ответил Тедди.

Свернув за угол, они встретили стадо коров, которые, толкаясь и теснясь на тропе, возвращались после дойки. Уже, наверное, поздно, мелькнуло в голове у Тедди. Оставалось только надеяться, что он успеет к чаю.

— Ах, какая прелесть — колокольчики! — воскликнула мама, когда они переступили через порог.

Она уже была нарядно одета и сама выглядела чудесно. В школе, где ему предстояло учиться, у мамы, по словам Мориса, было полно воздыхателей. Тедди гордился, что его мать — признанная красавица.

— Чем же можно было заниматься столько времени? — спросила Сильви.

Вопрос был обращен к Тедди, но адресован Иззи.

Сильви, в мехах, изучает свое отражение в зеркале спальни. Подняла воротник короткой пелерины, чтобы оттенить лицо. Критический осмотр. Когда-то зеркало было ей другом, а теперь оставалось равнодушным наблюдателем.

Она подняла руку к волосам — к своей «роскошной короне», гнезду шпилек и гребней. Теперь такая прическа не в моде — это клеймо матроны, отставшей от времени. Не сделать ли стрижку? Хью не переживет. У нее перед глазами промелькнуло нежданное воспоминание — набросок углем работы ее отца, сделанный им незадолго до смерти. «Сильви в облике ангела» — назвал он этот портрет. Шестнадцатилетняя, застенчивая, в длинном белом платье (если уж совсем честно — в ночной сорочке, причем совсем легкой), она сидела вполоборота к отцу, чтобы во всей красе продемонстрировать изумительный каскад волос. «Сделай скорбный вид, — требовал отец. — Думай о грехопадении рода человеческого». Сильви, перед которой маячила прекрасная, неведомая жизнь, с трудом проникалась подобными мыслями, но тем не менее прелестно надувала губки и рассеянно сверлила взглядом дальнюю стену необъятной отцовской студии.

Сидеть в такой позе было неудобно; ей до сих пор помнилось, как у нее ныли бока, — она страдала во имя папиного искусства. Великий портретист Льюэллин Бересфорд, обласканный богатыми и знаменитыми, оставил после себя одни долги. Сильви по сей день ощущала эту потерю — нет, не отца, но той жизни, которую он построил, как оказалось, на песке.

«Что посеешь, — тихонько причитала ее мать, — то и пожнешь. Только вот сеял он, а нам и пожинать-то нечего».