Анри Труайя - Сын сатрапа Страница 3

– А разве Воеводов не вложил тоже свои деньги в фильм «Ради женской улыбки»?

– Нет, – сухо ответил папа. – Его упрашивали, когда он был еще в Марселе, но он отказался.

– Как всегда он оказался более практичным, чем все остальные! – вздохнула мама. – Естественно, что люди, подобные ему, преуспевают там, где другие остаются без гроша в кармане!

Задетый за живое отец возразил, что нужно было совсем немного, чтобы эта «Женская улыбка» одержала триумф. Если бы в ней снимались такие звезды, как Иван Мозжухин и Ева Франсис, то она бы, по его мнению, покорила зрителей. Александр и Ольга, которых сочли «достаточно взрослыми» для того, чтобы посмотреть фильм, оценили его как «очень слабый». Что касается м-ль Буало, то она отметила, что история была, конечно, захватывающей, но исполнители играли в «вольных сценах» неубедительно. Что могла, мысленно спрашивал я себя, знать эта тучная, старая, мужеподобной внешности дева с резким голосом по части любовных эмоций? Мои сомнения, казалось, не коснулись мамы, которая одобрила мнение гувернантки.

Раздраженный пустячными спорами по поводу оскорбительной для его репутации делового человека неудачи папа коротко отрезал, что этот экскурс в кинематографические дебри послужил ему уроком и что его на этом больше не возмешь. Честным людям, считал он, не следует рисковать, участвуя в делах артистов, манипулирующих образами и словами. Мой брат – «ученый», с гордостью носивший свои первые настоящие брюки, – поспешил поддержать его. В противоположность мне он был больше увлечен цифрами, чем буквами, алгебраическими задачами, а не упражнениями сердечными, измеримой, осязаемой реальностью, а не тщетным мерцанием миража. Сестра, напротив, была скорее на моей стороне. Она, конечно, догадывалась, что между танцем и мечтой граница почти незаметна и что каждый может перемещать ее по своей прихоти. Что касается мамы, то она балансировала между желанием мыслить здраво и соблазном фантазии. Впрочем, в эту минуту ни один из присутствовавших не был убедителен в моих глазах. Все они казались мне столь же чуждыми моим проблемам, как и старая, замкнувшаяся в своем молчании бабушка. Из туманной дискуссии, оживившей всех сидевших за столом, я уловил единственный реальный факт: Воеводовы жили где-то в Париже, и я скоро смогу снова увидеть своего друга с парохода «Афон». Воспользовавшись короткой паузой в разговоре, я произнес настойчиво и громко:

– Мне бы очень хотелось сходить к Никите!

– Зачем? – возразил папа. – Воеводовы не нуждаются в таких посетителях, как мы, бедствующих эмигрантах!

Более снисходительная мама ласково вмешалась:

– Не будем слишком строгими, Аслан! Мы, может быть, не знаем всего о них. В сущности, ты упрекаешь их за то, что они оказались более практичными, чем мы!

– Когда практичность достигает определенной черты, она граничит с нечестностью! – заметил папа.

– А честность с наивностью! – заключила мама с ласковым укором. – Впрочем, Никита, за которым я наблюдала на пароходе, мальчик воспитанный, общительный и приятный…

– Его отец тоже воспитанный, общительный и приятный. Но если стереть лакировку…

– Ну что ж, не стирай, Аслан! Довольствуйся видимым, и все пойдет лучше для всех! У нашего сына есть только французские друзья в лицее. Это хорошо, но этого недостаточно. Я была бы рада, если бы у него был хотя бы один русский друг.

– Для чего?

– Для того, чтобы его уравновесить!

Морщинка между черными густыми бровями папы разгладилась, он взял мамину руку, лежавшую на столе, поднес ее к губам и прошептал:

– Ах, Лидия, Лидия, ты заставишь меня пролезть, как сказали бы французы, в мышиную норку!

Убедила ли она его? Думаю, что нет. Однако он знал, что, согласившись с мамой в незначительном, будет лучше понят, когда откажется уступить ей в главном. Обрадовавшись победе, я соскочил со стула и с жаром поцеловал маму. Высвобождаясь из моих объятий, она прошептала:

– Ты с ума сошел, Люлик. Постой, ты испортишь мне прическу!

Я отступил, задетый этим прозвищем Люлик, которым она называла меня с колыбели. У нее была мания давать уменьшительно-ласкательные имена. Так, она называла брата Александра Шурой. Но он категорично настоял на том, чтобы ему вернули его полное имя. Закончилось тем, что она покорилась, и «Александр» в ее разговоре чередовался с «Шурой». Я решил последовать примеру старшего брата:

– Ну мама, – сказал я, – я не хочу, чтобы ты называла меня Люлик!

– Почему?

– Потому, что это было хорошо в России, когда я был маленьким! Но в двенадцать лет – смешно!

– Не думаю! Ты хочешь, чтобы я называла тебя твоим настоящим именем?

– Да!

– Но оно мне кажется очень холодным, очень торжественным! Впрочем, нужно выбрать: ты хочешь быть Леоном, как у французов, или Львом – как у русских? Одни говорят «Леон» Толстой, другие – «Лев» Толстой; оба имени равнозначны!

Она смеялась, глядя на меня. Я никогда и ничего еще не читал из Толстого, однако знал от родителей, что это был один из самых известных русских писателей. Это сопоставление моего имени с именем великого литератора раздавило меня вместо того, чтобы мне польстить. Я вдруг почувствовал себя таким смешным, как если бы мама надела на меня слишком большую шапку. Этот огромный головной убор спустился мне на уши. Надо мной посмеются во Франции. Из-за Толстого уменьшительное «Люлик» показалось мне более уместным в моем случае.

– Нет, – сказал я, – потом посмотрим… А пока продолжай называть меня Люлик, как привыкла. Только это между нами!

И, прервав неприятный разговор, прямо спросил:

– Когда я смогу пойти к Воеводовым?

– Нужно договориться с ними, – ответила мама. – Я напишу госпоже Воеводовой. Думаю, что они живут где-то рядом с Пасси…

– У меня есть их точный адрес, – сказал папа. – И я сам напишу этому негодяю Воеводову. Так он не сможет отказать!

– Ты прав! – признала мама. – Так будет еще лучше! Мадемуазель Буало проводит Люлика на эту первую встречу…

– Нет! – крикнул я. – Я хочу пойти туда один!

– Но ведь это не так близко, Люлик! Я боюсь, что ты заблудишься в метро…

– Я уже много раз ездил в метро, мама. Это очень просто! А ты, как только я собираюсь уехать из Нейи, боишься! Не волнуйся!

Мама колебалась. Папа решил:

– Договорились, ты поедешь туда один. Тебе в твоем возрасте уже следует ориентироваться и в метро, и на улице, как и в жизни. Кто знает, что будущее готовит нам, эмигрантам? В России мы не знали никаких забот. А здесь нужно сражаться за каждый шаг, избегать подножек… Если ты сможешь научиться этому у этих прохвостов Воеводовых, то уже это будет хорошо!

Пока он так рассуждал, мадемуазель Буало кивала ему согласно в знак одобрения головой. Она всегда проповедовала спартанское воспитание. Дисциплина, ответственность, грамматические упражнения и обливание холодной водой были, с ее точки зрения, лучшими гарантами успеха для здорового мальчика. Она с радостью занялась этим, воспитывая меня в мои ранние детские годы в России. Я не мог простить ей ни ее постоянной строгости, ни ее толстощекого в красных прожилках лица, ни ее огромного, как пузо самовара, бюста. В моей памяти Гортензия Буало остается по-прежнему воплощением Никола Буало. И, конечно, из-за этого совпадения имен автор «Поэтического искусства» и «Посланий» был так долго мне антипатичен! Поглощенный воспоминаниями о гувернантке, я думал о ней, как о глупой педантке, которая злоупотребляет своей властью для того, чтобы подавлять фантазию у своих питомцев.

Размышляя над важным событием вечера, я неожиданно понял, что удовольствие, которое предвкушал от встречи с Никитой, в сущности заключалось в мысли о том, что в ней не будет участвовать м-ль Гортензия Буало. Это обстоятельство вызвало блаженную улыбку у меня на губах.

– Ты чему радуешься? – спросил Шура. – Тому, что увидишь своего товарища, или тому, что поедешь на метро один?

– И тому, и другому, – сказал я.

– А если я предложу поехать с тобой в метро, согласишься?

– Нет! – возразил я резко.

Он рассмеялся:

– Я так и подумал! Поездка в метро для тебя – целый подвиг! Ты и вправду олух!

Он с издевкой наслаждался удовольствием от того, что донимал меня. Но я на него не сердился. Он был на четыре с половиной года старше меня и имел право – или почти должен был – подтрунивать надо мной, чтобы «научить меня жить». Мы оба ходили в лицей Пастера. Только он был у «старших». На следующий год он перейдет в первый. И, сдав экзамены на бакалавра, будет заниматься в «мат’элем»[2], а еще позднее, конечно, поступит в «суп’элек»[3] – класс!

Путь Ольги тоже был определен. Что касается ее, то вопрос о ее учебе уже не стоял, так как она закончила гимназию в России. В двадцать лет она могла в свое удовольствие заниматься любимым делом – танцами. Я завидовал брату и сестре, так как они уже знали этапы своей карьеры, в то время как сам не представлял даже, на чем мне хотелось бы остановить свой выбор. Конечно, я любил читать, я неосознанно старался подражать французским или русским авторам, книги которых оказывались у меня в руках, однако стану ли я когда-нибудь хоть немного похожим на них – сочинителем историй, торговцем иллюзиями? Мне было двенадцать с половиной лет, и время для меня текло с той же медлительностью, с которой созревает все живое в природе. Чтобы легче переносить тяжесть этого ожидания «настоящих дебютов», я думал обо всем на свете – и о Никите, и о метро, и о моих последних оценках по французскому.