Александр Немировский - Пифагор Страница 3

И всё же кое-что сохранилось. Одному любознательному афинскому юноше столетие спустя удалось приобрести за огромную сумму сочинение ученика Пифагора Филолая. Этот юноша не стал пифагорейцем, но без труда Филолая он не стал бы и Платоном. По «диалогам» Платона, как по стенам его знаменитой пещеры, проходит тень Пифагора. Эти диалоги дают возможность понять, откуда у Платона возникла не покидавшая его всю жизнь идея государства, управляемого философами. То, что рисовалось Платону прекрасным, едва достижимым, как Атлантида, будущим, было хорошо забытым прошлым, трагическим опытом Пифагора, показавшим, что философам не дано управлять государством и что государство не может быть основано на сконструированных Разумом началах.

ПРОЛОГ

На радужной узрел я оболочке

Бегущие квадратики, кружочки,

Вселенной опрокинутой узор,

И вспыхнуло в мелькании сквозь строчки

Пылающее имя — Пифагор!

В то погожее тихое утро Сократ вместе с учениками спускался по заросшему соснами склону Ликабета к роще Академа[1]. В разрывах белых скал всепоглощающе цвела акация. Перелетая от цветка к цветку, сладостно звенели гиметские пчёлы. Сквозь дрожащие струи Эридана[2] просвечивало чистое песчаное дно. В такие редкие мгновения каждый, умеющий чувствовать, боится нарушить чарующее трепетание жизни. Наверное, поэтому Сократ не задавал своим спутникам пробуждающих тревогу или любопытство вопросов, не вызывал их на спор, но радостно-испуганно озирал и впитывал мир, словно впервые открывшийся в неповторимой новизне.

И тогда, охваченный внезапным порывом, к нему приблизился младший из учеников, юноша лет двадцати. На широком, с румянцем во всю щёку лице задорно поблескивали узко поставленные глаза.

   — Скажи, Сократ, почему, пронизывая всё сущее иглою сомнения, ты не стараешься оставить после себя хоть какой-нибудь письменный след? Ведь не запечатлённое на коже или папирусе смывается водами времени, исчезая, как сновидение.

Сократ повернулся к юноше и доверительно положил на его плечо тяжёлую ладонь ваятеля:

   — Нет, не всё, Платон! Клянусь собакой, не всё! Смываются случайные домыслы, досужая игра ума. Остаются совершенные числа. Это высказано и доказано тем, кто обогатил нашу исконную речь словом «философия». Хотите о нём услышать, друзья?

   — Да! Да! — раздались голоса.

Сократ присел на камень.

   — Ещё в юности, — начал он мечтательно, — мою душу пробудило от лености и позвало в путь это вещее имя. Побывал я на его острове вместе с моим наставником Архелаем ещё до того, как наш город, одолеваемый жадностью к чужой славе, вступил с островитянами в неправедную войну. Мне довелось отыскать пещеру, во мраке которой впервые в Ионии вспыхнуло пламя истины. И с тех пор я неотступно следую за ним, как слепец за поводырём, ощущая в себе каждое мимолётное движение его мысли. Подчас я слышу в себе глуховатый голос, звучащий с благородной простотой, полный благожелательности. В отличие от других голосов, он не внушает мне беспокойства, ибо я знаю, кто будоражит меня, не давая останавливаться, кто подталкивает меня к истине, подбадривает и призывает меня к новым делам, увлекая ко всё новым целям.

   — Так это же Пифагор! — воскликнул юноша. — Почему ты нам раньше о нём не говорил?!

   — Этому мужу, — продолжал Сократ проникновенно, — не было равных в уважении к жизни и ко всему живому. Он не брал в руку каламос[3], поскольку был уверен, что небожители создали тростник, как и все другие растения, для роста, а не для письма, не ел животных и не приносил их в жертву, чтобы ненароком не разорвать цепь вечного бытия. О нём передают такие чудеса, что в них трудно поверить, но отыщется ли тот, кто осмелится в них усомниться? Я нисколько не удивлюсь, если вот сейчас, обойдя вот эту скалу, мы увидим его идущим нам навстречу в льняной ли хламиде мудреца, в медных ли доспехах троянского воина, в грубом ли одеянии морехода или ещё в каком-нибудь из неведомых нам земных воплощений его небесной души.

   — Не в тебе ли она, учитель? — спросил Платон.

Сократ задумался.

   — Во мне, в тебе, в Ксенофонте, в любом из мыслящих. И с какой доходящей до исступления страстью к знанию — Пифагор называл её философией — надо вслушиваться и всматриваться в себя и в других, чтобы вычислить эту душу, а через неё постигнуть весь мир, названный — опять-таки им — космосом: ведь впрямь он украшен не чьей-нибудь, а Пифагоровой мыслью. Поэтому каждый из пифагорейцев — а их так много и у нас в Афинах, и в Италии, — что-либо открывая, уверен, что это сделано Пифагором. Так Пифагор, ничего в своей жизни не написавший, становится создателем множества трудов и открывателем великих тайн. Он продолжает жить и творить уже на небесах.

Сократ взметнул голову. Его простое и в то же время необыкновенное лицо оказалось в тени выплывшего на небо облачка, мгновенно менявшего очертания. Толстые губы зашевелились. Ученики затаили дыхание, поняв, что сейчас они услышат самое главное. Но Сократ уже всё сказал.

   — Это я... — внезапно произнёс Платон прерывающимся голосом, — я перенесу к подножию Ликабета сокровенную самосскую пещеру, и в ней устами Пифагора будет учить Сократ.

Часть I

ПОЛИКРАТОВ ПЕРСТЕНЬ

Возвращение

Волны с беззаботной небрежностью плескались у низкого чёрного борта.

На палубе керкура не было никого, кроме прикорнувшего у весла кормчего, да высокого мужа, шлёпавшего босыми ногами по мокрым доскам от носа к корме. В его колеблющейся фигуре ощущалось торжественное ожидание. Останавливаясь, идущий хватался за поручни и пожирал взглядом приближающийся, приобретавший всё более ясные очертания берег. Ветер раздувал просторную, старого покроя хламиду, трепал отброшенные на затылок вьющиеся на концах светлые волосы. И никто, взглянув на него, не поверил бы, что этому мужу уже перевалило за середину человеческого возраста.

Рассветало. Сверкающая корона Гелиоса сказочно выплывала из перламутровой раковины небес. Трепетные лучи вырывали зубчатый изгиб бухты. За каменной линией мола едва покачивались мачты, напоминавшие голые зимние деревья. В глубине за ними просматривались прямоугольные каменные строения с симметрично расположенными дощатыми воротами. Засверкали крыши — черепичное море, подступавшее к замыкавшим горизонт сиреневым горам.

   — Что это за берег, Абибал?! — воскликнул длинноволосый, приблизившись к кормчему. — Не сбился ли ты ненароком с пути?

Кормчий обиженно тряхнул седой головой:

   — Может, для кого другого, Пифагор, все берега и все моря на одну мерку...

Пифагор прервал его прикосновением:

   — Прости меня, друг. Но я, право, не узнаю своего Самоса. Где милые сердцу рыбачьи хижины, где колья с развешанными сетями, где помнящая мои пятки палестра? Над Астипалеей, если это она, я вижу восьмиколонный храм. Левее вместо горы Ампел какая-то другая, словно бы укороченная. И вот эта гигантская статуя. Мне кажется, будто у неё светятся глаза. Наконец, музыка в такую рань. Не остров ли это феаков[4]?

Обратив лицо к берегу, кормчий прислушался.

   — Да, музыка... Опять какой-то праздник. В глазницах Астарты драгоценные каменья, ценою в талант[5] каждый. Напуганная их блеском рыба покинула бухту. Мелек отселил рыбаков на северное побережье, а на месте посёлка построил эти огромные доки для кораблей, насыпал волнолом, такой же, как в Тире.

Пифагор слушал, внимательно переводя некоторые финикийские слова на родную речь. Финикиец называл Афродиту Астартой, а тирана — мелеком. Но уход рыбы из-за блеска драгоценных камней! Не басня ли это корабельщиков, подобная тем, какие болтун Гомер разбросал по своей «Одиссее»? Перенести в другое место целый посёлок, соорудить такой мол, превратить статую в маяк... Кому это нужно? На что замахнулся этот человек! Конечно же в Азии в эти же годы произошли не менее разительные перемены. Исчезли многие царства. Разрушены великие города. Власть над половиной континента Азии досталась персам, народу, ранее мало кому известному. Но Пифагор, свидетель многих из этих перемен, наивно верил, что они обошли его Самос и он, возвратившись на родину, найдёт остров таким, каким его оставил два с лишним десятилетия назад.

   — Как имя мелека, о котором ты говоришь, Абибал? — спросил Пифагор.

   — Поликрат... Насколько я понимаю, на твоём языке это означает «Всесильный».

   — Да, — подтвердил Пифагор, — почти точно. Но как этот человек достиг могущества? Что дало ему такую силу?