Фаина Баазова - ПРОКАЖЕННЫЕ Страница 3

Когда мы взглянули на всю эту груду материала, мы вдруг испугались: собранные вместе, эти материалы вдруг стали угрожающими. В первую очередь бросалась в глаза фигура отца – страстного и неутомимого борца, разворачивалась картина его широкой общественной деятельности, начиная с 1904 года. "Уличались" во многом Герцель и многие другие товарищи, в том числе и сам Давид Шаптошвили.

В это время в Грузии "еврейское небо" было совершенно чистым. Даже аресты некоторых русских евреев – крупных партийных и государственных работников, например, Абрама Липецкого, ответственного работника НКВД и председателя правления "Грузевкомбеда" (комитет бедноты грузинских евреев), или редактора газеты "Заря Востока" Маркмана и других – нигде и никем не увязывались с "еврейским вопросом". И хотя еврейский характер деятельности еще не представлял улики для обвинения, мы были сильно встревожены. Материал, который мало кто помнил и вообще мало кто знал о его существовании, мог кого-нибудь из числа работников музея, в особенности членов партии, надоумить сделать "некоторые выводы".

Весь вечер обсуждали мы судьбу этих материалов. Давид Шаптошвили тревожился, и преследовавший в последние месяцы безотчетный страх вдруг стал ощутимым. И мы решили – сдать музею только совершенно безобидный материал, в частности, фотодокументы.

Отобрав все, содержащее в себе "криминал", мы растопили в этот очень теплый апрельский вечер голландскую печь и предали крамолу огню.

Больно было видеть, как превращается в пепел то, что с таким трудом собралось в частных домах или добывалось из архивов. Но я успокаивала себя: копии многих из этих материалов имелись в архивах Герцеля или у нас дома.

Мы договорились не рассказывать об этом ни одной душе на свете. Директор музея – Арон Крихели в принципе знал, что я собираю материал, но мы не отчитывались перед ним, и что конкретно мною собрано, ему не было известно. Он был ревностным собирателем еврейской старины, фанатично любил музей, но в тот момент он для нас прежде всего являлся членом партии. Он не был в прошлом связан с нашими сионистскими кругами, и поэтому мы сочли за благо как в наших, так и в его интересах не посвящать его в эту тайну.

Был уже первый час ночи, когда мы вышли из музея. Над крышей здания стоял густой дым, который медленно развеивался вокруг.

Впоследствии это "аутодафе" стало для меня предметом тяжких и мучительных раздумий…

Неожиданно для всех жена Герцеля Софа заупрямилась и отказалась ехать с нами в Ленинград. Герцель из Москвы умолял уговорить ее. Но никакие просьбы не помогли, она не изменила своего решения. Это неприятно поразило нас. В течение семи лет, с тех пор, как она стала нашей невесткой, мы втроем – с нею и с Герцелем – разъезжали по стране и постоянно всюду бывали вместе. Обычно очень нервная, но всегда веселая, жизнерадостная и оживленная, последнее время она была раздражена и придирчива к Герцелю.

В день нашего отъезда, на вокзале, она выглядела настороженной и угрюмой. Оставив возле вагона многочисленных друзей и близких, приехавших проводить меня, я до самого отхода поезда гуляла с ней вдали от перрона, пытаясь смягчить ее. Она высказывала недовольство тем, что Герцеля окружает все больше и больше "поклонников и поклонниц". Не нравилось ей, что он в последнее время так "головокружительно идет в гору". Я искренне убеждала ее в необоснованности и бредовости ее нездоровых подозрений.

Прощаясь со мной, она сказала:

– Я знаю, Герцеля я не удержу. Но запомни – ни одной другой женщине на свете он не достанется.

Наверное, слова эти были сказаны бездумно, в состоянии болезненной горячности. Но меня поразила скрытая в них злоба, и я запомнила на всю жизнь и этот вечер на перроне, и эти слова, которые сбылись так трагически…

В Москву мы прибыли 15 апреля. На Курском вокзале нас встретили Герцель, Меер с женой и близкие друзья. Не останавливаясь в Москве, мы выехали прямо в Ленинград.

Герцель выглядел очень счастливым. Он рассказывал о своих литературных делах в Москве. Всю дорогу отец и братья весело шутили. Мама молча глядела на нас и казалась грустной.

Семья Эпельбаум – мать, Рахиль Абрамовна, давно овдовевшая, очень умная, энергичная и собранная женщина, младшая сестра – Ирина, красивая и образованная девушка (она готовилась поступать в медицинский институт), и старая, худая и косая на оба глаза тетка, вырастившая племянников и преданная им до самозабвения, – жила в большой, просторной квартире в прекрасном доме на улице Герцена, недалеко от гостиницы "Астория". Старший брат – Зиновий, врач, жил с семьей на Севере. Эпельбаумы, как и большинство ленинградских еврейских семей в то время, стояли на пути ассимиляции.

17 апреля отец устроил хупу в присутствии исключительно верующих евреев. Он сам написал "ктуббу" и сам прочел.

В этот день отец был особенно взволнован. Сколько еврейских девушек и парней он венчал и благословил в своей жизни и сколько из них были по настоящему счастливы! А сегодня он венчал свою дочь, для которой от всей души надеялся вымолить счастье у Всевышнего. Бедный папа! Мог ли он в тот светлый для него день подумать, что ни одна из благословленных им девушек не стала в жизни столь несчастной, как его любимая дочь.

Отец и Герцль устроили бурную и веселую свадьбу. Утонченные, сдержанные и немного холодные ленинградские гости были поражены и восхищены характером застолья. Владея в совершенстве искусством тамады, Герцель в тот вечер превзошел себя. Даже ядовитые замечания Меера приводили всех в восторг. В такой необычной для наших ленинградцев обстановке не удивило их даже появление на свадьбе крупного чекиста из Управления НКВД Ленинградской области – Давида Петровского.

Отдыхая несколько лет назад где-то в Сочи или Кисловодске, отец встретил там этого Петровского, который навсегда стал его "пленником". Такое с отцом случалось часто. Он каким-то неведомым чутьем угадывал в еврее, давно позабывшем о своем происхождении, наличие на дне его души "залежей еврейской породы" и умел их раскапывать так, что человек вдруг до боли остро начинал чувствовать свое еврейство. Из такой породы евреев и был Петровский. Будучи порядочным и честным человеком, он очень трагично воспринимал все происходящее в этот период в Ленинградской области и, не имея возможности вырваться из заколдованного круга, в конце концов был раздавлен и уничтожен этим "происходящим".

Пришел поздравить меня академик Василий Васильевич Струве, с которым со времени "Руставелевских дней" в Тбилиси у нас установились приятельские отношения и который взял шефство над нашим музеем. Высокий, толстый, с белой шевелюрой и серыми, по-детски добрыми глазами, он всегда очаровывал своей мягкостью и приветливостью. Он пришел, неуклюже держа под мышкой коробку любимых им конфет "Мишка на севере" – необычайно больших размеров, что вызвало всеобщее оживление и смех, – никто не встречал в продаже коробки конфет подобной величины.

– Сделали по особому блату, – с хитрецой шутил он.

Когда был провозглашен тост за еврейский народ, он долго говорил о героизме и мужестве древних евреев и между прочим сказал: "Как жаль, что сегодня этот народ уподобился некой даме, которую, хотя и приняли в высший свет, но о ее прошлом неудобно говорить".

20 апреля Меер с женой уехали в Москву, отец – в Тбилиси, Герцель – в Витебск, а маму мы задержали в Ленинграде до возвращения Герцеля из Витебска в Москву.

Время бежало быстро. Днем мы с мужем показывали маме город, а вечером принимали запоздавших поздравителей.

24-го утром Герцель позвонил из Москвы. Сообщил, что читка пьесы в Витебске прошла блестяще и театр заключил с ним договор. Просил отправить маму, так как уже заказал билеты на 26 апреля.

25-го, в 11 часов вечера, мы с мужем посадили маму в скорый поезд "Красная стрела", который прибывал в Москву в 8 часов утра.

Вернувшись с вокзала домой, я позвонила Герцелю в гостиницу и сообщила ему о выезде мамы, номер вагона и место. Он сказал, что утром Меер зайдет за ним и они вместе встретят маму. Из номера доносился шум и смех.

– Это Михоэлс и Зускин спорят! – объяснил Герцель.

Потом я услышала голос Михоэлса. Со свойственной ему теплотой он еще раз поздравил меня и сказал, что, закончив работу, они пойдут ужинать в ресторан и там много, много раз будут пить за мое счастье, за "мазалтов".

Трубку снова берет Герцель. По интонации чувствую, что он возбужден. На мой вопрос: "Что случилось?" – он успокаивает меня: "Ничего, просто тоскую по Натану, ровно три месяца не видел, не дождусь. Сегодня вместе с Меером закупили массу игрушек. Как приеду в Тбилиси, постараюсь сплавить папу к тебе. Это будет лучше всего… задержи его дольше, понимаешь?.."

…Не успела ответить, разговор оборвался. Все старания оказались безуспешными. Прошло больше часа – связаться с Москвой не удалось.