Джулиан Рэтбоун - Последний английский король Страница 3

Среди туземцев нашелся целитель. Со дня битвы миновало уже три месяца, а культя все еще гноилась, из раны выходили обломки раздробленной кости, от нее дурно пахло. Старик промыл рану в горячем настое трав, приложил паутину, которой были увешаны в доме стропила и столбы, обмотал руку чистыми тряпками. Через полмесяца старик снял повязку: воспаление почти прекратилось, противного запаха уже не было. Лекарь повторил все сначала, и еще через пару недель рана полностью затянулась. С уродливой нашлепкой на конце обрубок походил не то на гриб, не то на гигантский пенис. Какое-то время шрам отчаянно чесался, но спустя несколько недель утратил чувствительность.

Прекратилась лихорадка, ушли ночные кошмары, но ясность мысли не радовала Уолта – в резком холодном свете, который исходил от этих болот, он отчетливо видел, сколь велика его измена. Все просто: роковой удар меча он попытался отразить своим мечом, подставил руку, но не тело. Если б он пожертвовал собой до конца, как велит долг дружиннику короля, он мог бы спасти своего господина и повелителя.

Весь январь и февраль Уолт прислуживал лекарю, научился работать одной рукой: выносил помои, чистил овощи к обеду, обходил деревню с санями, отвозил к знахарю больных и умирающих. Потом лед пошел трещинами, проступила вода, утки и гуси, тысячами кормившиеся на болотах, потянулись к северу, покидая топкие устричные отмели, где скапливалась незамерзавшая соленая жижа. Лекарь отпустил его, и, глядя на восходящее и полуденное солнце, Уолт мечтал только об одном: уйти как можно дальше от тех мест, где жизнь его рассыпалась и превратилась в прах.

Он скинул с себя плотно простеганную кожаную куртку, которую носил под кольчугой, сбросил тяжелые шерстяные штаны, державшиеся на кожаных ремешках. Вместо этого целитель подарил ему плащ так и не выздоровевшего пациента, а старуха-вдова за неделю работы дала крепкие башмаки с кожаным верхом и двойной подошвой из шкуры – ботинками мертвеца.

Всю весну Уолт шел вдоль большой реки, которая, петляя, текла ему навстречу с юга, шел мимо возделанных полей и лесов, вниз, по долинам, и вверх, по холмам, столь крутым, что трудно было понять, как цепляется за них виноградник, уже подернутый ярко-зеленым листом. Трубили рога, заливались птицы, и девушки пели песни о похищенном золоте. Река устремилась в озеро, и в Иванов день, в день преполовения лета, когда мужчины прыгают через костер, когда холмы и долины порастают лилиями и розами, а женщины плетут из них венки и кружатся в хороводе, путник увидел впереди взмывшие над южным побережьем огромные черные горы, увенчанные блестящими, переливающимися ледниками. Узкие языки снега спускались по отвесным склонам в долину.

Женщины и дети отшатывались при виде высокого, отощавшего путника, а то и обращались в бегство. Заметив его увечье, они возвращались. Одни дразнили его и швырялись камнями, другие пытались выразить на незнакомом языке любопытство и даже участие. Путник пил из ручьев, выпрашивал хлеб, а когда наступило лето, питался орехами и виноградом. Он шел на восток, и другая река, еще шире прежней, неторопливо катила свои волны. По берегам стояли деревеньки и села, а порой даже города, такие же большие, как главный город покинутой им страны.

Чем дальше он шел, тем более тревожные и мрачные картины представали взгляду. На одну деревню, богатую хлебом и виноградом, молоком и медом, с жирной скотиной и лоснящимися лошадьми, приходилось пять сожженных селений. Обнаженные тела поруганных женщин на порогах разрушенных домов, младенцы, насаженные на длинные копья, псы, глодающие кости своих хозяев, – многое доводилось ему видеть прежде, даже у себя на родине, но такого он не встречал никогда. Под знойным ярко-голубым небом разъезжали на конях отряды усачей в меховых шапках, они постоянно сражались друг с другом, а Уолт, никому не причиняя вреда и никого не боясь, шел себе дальше, – серый призрак, исчезающий в мареве равнин. Обрубок служил ему пропуском.

Хорошая земля, лучшая из тех, какие он видывал на чужбине, но тучные пажити (он не раз убеждался в этом) притягивают к себе захватчиков с той же неизбежностью, с какой плодоносная слива приманивает рой трутней и ос. И странник почувствовал легкий укол тоски по земле, что оставил вдали, земле не только изобильной, но и устроенной, где все были сыты и почти все – довольны.

Он думал, что на рубеже старого и нового года вновь наступят холода, но этого не случилось, хотя к северу от реки на фоне неба маячили покрытые снегом вершины. Изменился только окрестный пейзаж, великая река начала разделяться на рукава. Странник шел к югу и оказался в густых зарослях камыша. Налетела мошка, появились панцирные земноводные, огромные птицы, подпрыгивавшие на длинных тонких ногах, заносили над ним черно-красные головы на изогнутых шеях, и клювы их походили на лезвие топора. Тут жили дикари, нагие, словно новорожденные; завидев чужестранца, они прятались в тростниках и камышах. Хлеба просить было не у кого. Впер вые Уолт устрашился голода.

Он двинулся дальше на юг, добрался до возделанных плодородных равнин, где строили церкви с высокими куполами, где господа и их верные слуги носили шлемы, украшенные золотом, а простой народ рабски трудился в огромных поместьях богачей и ютился в хижинах, слепленных из обожженной солнцем глины. Господами здесь считались «булгары» – на родине Уолта так называли мужчин, предававшихся содомии, чтобы не оплодотворять женщину своим семенем. Он только потом узнал, что «булгарами» был и тот красивый народ, который покорил местное население. Так и проходя через венгерское королевство, Уолт не догадывался, что хищные усатые всадники, одетые в меха и вооруженные кривыми саблями, звались «мадьярами».

Уже весной Уолт вошел в высокую дубраву, но вместо яркой, живой зелени родных дубов увидел темную, тусклую, словно подернутую маслянистой пленкой листву. И все же этот лес кормил его. Он знал, как проследить танец пчел до самого улья и выкрасть мед, не навлекая на себя их укусы; отыскивал в зарослях дикую вишню, словно кабан, выкапывал из земли луковицы, чеснок и трюфеля, воровал яйца из гнезд и вылавливал из ручьев стремительную форель.

Издали он видел пышно разодетых булгарских вельмож в сверкающих доспехах и их жен в струящихся ярких шелках, они запускали в поднебесье соколов или преследовали кабана под переливы охотничьих рогов, улюлюканье загонщиков и дружный лай фессалийских псов. Однажды мастиф загнал чужака на высокий дуб. Цепляясь одной рукой, Уолт вскарабкался проворно, как мартышка, и повис, качаясь на ветвях. Охотники примчались на лай, принялись кружить вокруг толщенного ствола, задирая головы и всматриваясь в густую листву; выпустили на всякий случай две-три стрелы из лука и одну из арбалета, но так и не заметили Уолта. И тут с самой вершины дерева послышался звук, напугавший его больше, чем стрелы: шипение и мяуканье дикой кошки.

Кошка сидела в нескольких шагах от него на толстом, отходившем вбок суку: спина выгнута, шерсть дыбом, желтые глаза искрятся, хвост торчком, пасть ощерена – видны белые клыки и ярко-алая глотка. Хищник ненамного уступал человеку ростом, да и весил примерно столько же, но Уолт с трудом удержался от смеха: слишком этот зверь походил на знакомых ему с детства деревенских кисок, особенно на котенка по имени Уин.

Опираясь на изувеченную руку, Уолт оторвал большую, тяжелую от желудей ветку и ткнул ею в кошачью морду. Кошка развернулась, промчалась по суку и перепрыгнула на соседнее дерево. Внизу заметили ее и погнали, хохоча, натравливая собак, но кошка почти сразу же исчезла среди густых ветвей.

Уолт остался сидеть на дереве, терзаясь угрызениями совести из-за только что обнаруженной в себе перемены: на миг, и даже дольше, чем на миг, он вновь ощутил восторг и упоение, какие охватывают мужчину в бою или в любовных объятиях. Он вдруг осознал, что все это время в лесу тоже был счастлив, хотя блаженство это было более мирным и тихим, он спокойно и удовлетворенно впитывал в себя солнечный свет. Но Уолт помнил, что счастье – удел других, а для него это – грех. В подобных размышлениях он провел в лесу еще с месяц, умерщвляя свою плоть, как монахи во время Великого поста: бичевал себя березовыми розгами, отказывал себе в пище, пока не начал шататься от слабости; залезал на вершины дубов и подставлял себя ударам молний, – они пролетали порой совсем близко, но ни разу не поразили его.

День становился короче, ночь истекала росой, и к Уолту вернулось прежнее беспокойство. Вновь казалось, что у его паломничества есть какая-то цель и надо идти дальше. Он еще не знал, какова эта цель, но что-то ждало его впереди. Уолт пустился в путь дальше на юго-восток, больше забирая к востоку, и через два дня вышел на откос, естественную границу леса, откуда он мог оглянуться на оставшуюся за спиной дубраву и посмотреть вперед на новый для него мир.