Уго Фонте - Дегустатор Страница 3

Я не знал, что сказать девушке, а потому подкрался и спрятался за шелковичным деревом, чтобы рассмотреть ее получше. Примерно моего возраста, с мохнатыми черными бровями — такими же, как волосы. Полные красные губы, прямой нос, а щеки круглые, как яблоки. Грудь, если она вообще у нее была, скрывалась под свободной блузкой, и я не мог ее разглядеть. Маленькие ладошки рвали фенхель и голубую герань, подносили их к носу, чтобы вдохнуть аромат, а затем клали в корзинку. Я слыхал, как люди говорили и пели о любви, но до того момента не понимал, что это такое. А теперь меня точно околдовали. Каждая частичка моего существа неудержимо рвалась к ней, хотела быть рядом.

Девушка напевала песню о женщине, которая ждет, когда ее любимый вернется с войны. У меня поначалу екнуло сердце, поскольку я подумал, что она поет о реальном человеке. Но потом я вспомнил, как матушка напевала о женщине, ждущей возвращения возлюбленного с моря. Моя мама выросла в Бари, и я знал, что отец моря в глаза не видал.

Хотя это придало мне храбрости, я по-прежнему молчал. Девушка выглядела такой безмятежной, что мне не хотелось ее пугать. Честно говоря, я боялся, как бы она не рассердилась, узнав, что я подсматривал за ней, а потому сидел, не шевелясь, хотя вокруг моего лица летали и жужжали пчелы, а в задницу впивались камни. По ногам даже пополз скорпион, но я все равно затаил дыхание и не двинулся с места.

Девушка пошла домой, и я последовал за ней, как тень. Весь день до вечера я прятался в дубовой просеке неподалеку, придумывая, что бы ей такое сказать, и одновременно борясь с ногами, которые так и хотели броситься наутек. Но когда солнце село за холмами, я испугался, что так никогда и не осмелюсь заговорить с ней. Поэтому я постучал в дверь и, когда она открыла, попросил ее выйти за меня замуж.

— Если бы ты предложил на холме, — лукаво ответила она, — я, возможно, согласилась бы. Но ты слишком долго ждал.

И захлопнула дверь прямо у меня перед носом!

Potta! Мне хотелось наложить на себя руки! Но прежде чем закрыть дверь, она улыбнулась, и поэтому, когда ее отец, коренастый коротышка с огромными, словно кочан капусты, ладонями, пришел вечером домой, я сказал ему, что ищу работу. Он спросил, умею ли я рубить лес, и я ответил, что лучшего дровосека ему не найти. Он глянул на меня, сплюнул и заявил, что если я валю деревья так же ловко, как вру, ему вообще больше не придется работать. Тем не менее он меня нанял.

Дни мои проходили в тяжких трудах, но отец Элизабетты всегда хотел иметь сына и обращался со мной по-божески. Пусть я не мог есть от пуза, однако мне теперь не приходилось отдавать еду Витторе или отцу. А летом, когда вырубку прекращали и мы отправлялись на поля к северу от Ассизи помогать с уборкой пшеницы, я лопал, как свинья. Нас кормили не раз, а семь раз в день! Макарон было хоть отбавляй, а кроме того — хлеб, испеченный в форме penes [10] и bосса senza difetti [11], жареная телячья печенка, цыплята и, конечно, полента. Мы пили и плясали, пока не падали с ног. Женщины задирали платья и показывали свои culos. Боже правый! Чтоб я сдох, если вру! Мужчины бросались на них и трахали у всех на виду.

На третье лето я взял Элизабетту за руку, и мы, вдыхая терпкий аромат шалфея и тимьяна, пошли к деревьям на краю поля, где я попросил ее стать моей женой.

Мы были счастливы вначале. Потом отец Элизабетты нечаянно угодил топором себе по бедру. Рана не заживала, началась гангрена. Элизабетта забеременела. Ее отец знал, что умирает, и хотел дожить хотя бы до появления внука, но скончался, так и не дождавшись наследника. Хороший он был человек.

Как-то вечером, когда я вернулся домой, Элизабетта громко кричала от боли. Ее прекрасные волосы намокли от пота. Искусанные губы почернели от запекшейся крови. Она рожала весь день и всю ночь. Повивальная бабка, скрюченная старушенция, сказала:

— Она слишком тонкая. Я могу спасти либо ее, либо ребенка.

— Спаси Элизабетту, — отозвался я. — Дети у нас еще будут.

Услышав это, моя жена приподнялась и схватила меня за руку.

— Обещай, что позаботишься о ребенке! — крикнула она. — Обещай!

Я взмолился, чтобы она не думала об этом, но она трясла мою руку и вопила: «Обещай!» — так громко, что я сдался. Как только я пообещал, Элизабетта упала на подушки и произвела ребенка на свет, тут же отдав Богу душу. Комочек окровавленной орущей плоти — взамен моей Элизабетты!

Два дня я даже не глядел на младенца. Мне казалось, что он виновен в смерти Элизабетты, и, поскольку я хотел отдать ребенка волкам, повивальная бабка прятала его от меня. На третий день она положила Миранду — это имя Элизабетта прошептала перед смертью — мне на руки. О miraculo! О чудо! Это крохотное создание превратило мое горе в радость, какой я прежде не испытывал никогда! Копия Элизабетты — такие же большие темные глаза, такие же ямочки на щеках, такой же прямой носик. Она даже губки покусывала в точности как ее мать! Я месяцами просил у Господа прощения за те слова, что вырвались у меня в приступе отчаяния.

Когда Миранде исполнился годик, я услышал, что овцы у Витторе все подохли и он ушел в солдаты. Я подумал, что отцу, наверное, очень одиноко. Самое время отвезти ему Миранду — его первую внучку. Он будет рад ее увидеть.

Я стер себе ноги до кровавых волдырей, пока шел к отцовскому дому, и проклинал себя за то, что затеял это путешествие. Но когда наконец я увидел его сгорбленную фигуру, сидящую на солнышке (он стал таким маленьким!), меня захлестнул прилив нежности. Держа Миранду на руках, я подбежал к нему с криком:

— Babbo! [12] Это я, Уго!

В первый миг он меня не узнал, поскольку глаза у него сильно ослабели, но когда я приблизился и до него дошло, кто перед ним стоит, он обругал меня за то, что я не проведал его раньше. Опять я был виноват!

Ему было голодно, холодно, и у него почти не было денег.

— А где Витторе? — спросил я, притворившись, что ничего не знаю.

— Он сражается за венецианцев, — с гордостью ответил отец. — У него под началом сотни солдат!

— Тот, кто назначил Витторе командиром, просто дурак, — откликнулся я.

— Ты завидуешь! — крикнул отец. — Он заслужил эту честь и прославил имя ди Фонте! Он станет кондотьером.

Мне хотелось сказать: «Ты, глупый осел! Ты сам виноват, что так влип. Витторе разорил тебя, и ты прекрасно это знаешь. Но тебе, видите ли, хочется думать, что он — армейский капитан. А пошел ты!»

Вслух я этого не сказал. Я вообще ничего не хотел говорить. Я надеялся, что он обрадуется мне, возьмет на руки свою единственную внучку, поцелует ее и ущипнет за щечку, как другие дедушки. Я хотел, чтобы он показал Миранду своим соседям и заявил, что это самый прекрасный ребенок на свете…

Не тут-то было. Он посмотрел на нее и хмыкнул:

— Девчонка!

Глава 4

После этого я перестал рубить лес и занялся выращиванием овощей в долине Корсоли. В основном они уходили во дворец, как и все остальное. Но остатков хватало, чтобы прокормиться и даже продать кое-что на рынке. Кроме того, у меня, слава Богу, были коза, овца, несколько кур и Миранда, которую я любил больше жизни.

Моя Миранда! Che bella raggazza! [13] Небесный ангел. Губы цвета зрелого красного винограда, щеки — такие же яблочки, как у ее мамы. Нежная кожа, блестящие, как бриллианты, карие глаза под черными бровями. Она часто хмурилась, но от этого становилась мне только дороже. Волосы у нее были густые, как у меня, только светлее. Она любила смеяться и петь. А почему нет? У нее с детства был прекрасный голос — чистый и ясный, словно у птички весной. Я понять не мог, откуда она знает столько песен! Некоторым, естественно, я научил ее сам, но остальные, очевидно, были навеяны ветрами, дувшими из церквей Ассизи или с фестивалей в Урбино. Ей достаточно было всего лишь раз услышать мелодию, и, клянусь, она могла в точности повторить ее через месяц.

Как говорят, кто смеется, тот никогда не бывает одинок, а потому она не бывала одна. Животные обожали ее и порой даже сбивали с ног — так им хотелось быть к ней поближе. Если она плакала, они слизывали ее слезы, и моя малышка начинала хихикать. Когда ей стукнуло три годика, я заметил, что она нарочно падает, чтобы зверушки пожалели ее. Она подражала пению птиц и дразнила козу, которая гонялась за ней по полям. Я ловил ее, щипал за щечки и говорил: «Это самые чудные яблочки в долине Корсоли!», а потом щекотал до упаду, пока она не начинала молить о пощаде.

Когда Миранде исполнилось одиннадцать, у нее, словно почки, проклюнулись грудки и начались месячные. Я брал ее с собой на рынок, но мальчишки не давали ей проходу, так что она частенько оставалась на несколько дней в бенедиктинском монастыре, где монашки гладили ее по головке и спорили, кто будет учить ее читать, писать и прясть шерсть.

Однажды вечером, когда я возвращался с рынка со своими друзьями Джакопо и Торо, на нас напали разбойники. Джакопо сбежал, однако нам с Торо не удалось улизнуть, поскольку мы скакали вдвоем на одном коне. Громко выругавшись, Торо спешился и всадил саблю в живот лошади одного из бандитов. Та рухнула и придавила своего всадника. Поскольку мой нож был слишком мал, чтобы сражаться с их саблями, я бросил в воздух кошелек и крикнул: «Вот вам деньги!» Другой кошелек с большей частью дукатов я привязал для сохранности к животу скакуна. Двое разбойников бросились к кошельку, а я повернулся, чтобы помочь Торо. Но в этот момент четвертый бандит уже вытаскивал саблю из живота Торо. От резкого движения капюшон разбойника упал на спину, я увидел изможденное лицо — и сразу узнал его, даром что прошло больше десяти лет. Витторе!