Александр Дюма - Семейство Борджа Страница 3

Дойдя не оборачиваясь до середины Борго-Веккьо, незнакомец свернул направо, где в конце улочки находилась статуя Богородицы с лампадой перед нею; приблизившись к свету, человек в плаще извлек из кармана подобранный предмет, который оказался не чем иным, как римским золотым, правда, не совсем обычным: он состоял из двух половинок с полостью внутри. Достав оттуда письмо, тот, кому оно было адресовано, принялся читать, подвергая себя опасности быть узнанным – так ему не терпелось ознакомиться с посланием.

Мы упомянули об опасности быть узнанным: дело в том, что в спешке ночной получатель письма откинул назад капюшон плаща, и его голова оказалась в кругу света, отбрасываемого лампадой. Теперь было видно, что это – молодой человек лет двадцати пяти, приятной наружности, одетый в фиолетовый полукафтан с прорезями на плечах и локтях, откуда выглядывала сорочка; на голове у него красовалась черная шапочка с такого же цвета пером, спускавшимся на плечо. Стоял он под лампадой, впрочем, недолго: дочитав письмо или, вернее, записку, полученную столь необычным и таинственным манером, он поместил ее в отделанный серебром бумажник и, накинув капюшон, так, что почти все лицо оказалось закрытым, быстрым шагом миновал Борго-Сан-Спирито и по улице делла Лонгара добрался до церкви Реджина-Чели. Там он трижды постучал в дверь красивого дома, которая тут же отворилась, и, проворно взбежав по лестнице, вошел в комнату, где его с нетерпением ожидали две женщины. Завидя вошедшего, они в один голос воскликнули:

– Какие новости, Франческо?

– Добрые, матушка, добрые, сестрица, – ответил молодой человек, поцеловав одну женщину и пожав руку другой. – Сегодня отец получил три голоса, но чтобы у него было большинство, еще не хватает шести.

– Неужто их невозможно купить? – вскричала старшая из женщин, тогда как другая лишь вопросительно взглянула на молодого человека.

– Напротив, матушка, напротив, – отвечал он, – отец об этом уже подумал: кардиналу Орсини он отдает свой дворец в Риме и два замка – Монтичелло и Сориано, кардиналу Колонна – аббатство Субиако, кардиналу Сант-Анджело – епископство Порто со всей обстановкой и винным погребом, кардиналу Пармскому – город Непи, кардиналу Генуэзскому – церковь Санта-Мария-ин-виа-Лата, а кардиналу Савелли – церковь Санта-Мария-Маджоре и город Чивита-Кастеллана; что же до кардинала Асканио Сфорца, то он уже знает, что позавчера мы отправили к нему четырех мулов, груженных серебром и посудой, причем из этого серебра он взялся передать пять тысяч дукатов кардиналу-патриарху Венецианскому.

– Но как они все узнают о намерениях Родриго? – спросила старшая из женщин.

– Отец все предусмотрел и открыл нам простое средство: вам известно, матушка, каким образом кардиналам доставляют обед?

– Ну как же: вносят на носилках корзину с гербом того, кому она предназначена.

– Отец подкупил епископа, который приносит ему еду. Завтра день скоромный: кардиналам Орсини, Колонна, Савелли, Сант-Анджело, Пармскому и Генуэзскому принесут жареных цыплят, и в каждом будет лежать написанная мною от имени отца дарственная записка по всей форме на дома, дворцы и церкви, которые предназначены для них.

– Чудесно, – одобрила старшая из женщин, – теперь, я уверена, все будет хорошо.

– И милостью Божией, – отозвалась младшая с насмешливой улыбкой, – наш отец станет папой.

– О, это будет для нас великий день! – воскликнул Франческо.

– Не только для нас, но и для всего христианского мира, – с еще большей язвительностью добавила его сестра.

– Лукреция, Лукреция, – укоризненно проговорила мать, – ты не заслуживаешь этого грядущего счастья.

– Какая разница? Оно все равно нас не минует. К тому же, матушка, вы знаете, что говорит пословица: «Большие семьи Бог благословляет». А нашу-то уж в первую очередь: ведь по численности она напоминает семью какого-нибудь патриарха.

С этими словами она бросила на брата взгляд столь похотливый, что тот зарделся, но поскольку сейчас ему было не до кровосмесительных любовных похождений, молодой человек велел разбудить четверых слуг, и пока те одевались и брали оружие, чтобы сопровождать хозяина на ночных улицах, составил и подписал шесть дарственных записок, которые должны были назавтра попасть к кардиналам; он не хотел, чтобы его у них видели, и решил воспользоваться ночью, чтобы передать записки надежным людям, взявшимся переправить их кардиналам. Покончив с записками, Франческо вместе со слугами ушел, оставив женщин предаваться золотым мечтам о будущем величии.

На рассвете народ, горя желанием узнать новости, снова заспешил на площадь перед Ватиканским дворцом, где в условленный час, то есть в десять утра, над трубой опять взвился дымок, который вызвал насмешки и ропот и означал, что ни один из кардиналов и в этот раз не собрал большинство голосов. По площади пронесся слух, что шансы разделились между тремя кандидатами – Родриго Борджа, Джулиано делла Ровере и Асканио Сфорца: народ еще не знал о четырех мулах с посудой и серебром, направленных в дом последнего, благодаря чему тот уступил свой голос сопернику. В возбужденный гул, вызванный очередным разочарованием, вплелись церковные песнопения: это была процессия, возглавляемая кардиналом-камерлингом и призванная испросить у небес помощи в скорейшем избрании папы; она двигалась от церкви Ара-Чели на Капитолийском холме, останавливаясь возле наиболее чтимых статуй Богородицы и часто посещаемых храмов. Увидев возвышающееся во главе процессии серебряное распятие, люди как один умолкли и преклонили колени: всеобщая сосредоточенность сменила гомон, который слышался еще несколько минут назад и с каждым новым появлением дымка над ватиканской трубой делался все более грозным. Возможно, многим пришла в голову мысль, что процессия, кроме религиозных, преследовала также и политические цели и что ее значение для земли столь же велико, что и для небес. Как бы там ни было, если у кардинала-камерлинга были именно такие намерения, то он вполне преуспел и добился желаемого результата: когда процессия прошла, шутки и смех возобновились, однако крики и угрозы стихли совершенно.

Так прошел весь день; в Риме никто никогда не работает, что кардинал, что лакей живут совершенно непонятно как. Многочисленная толпа гудела на площади, когда около двух часов пополудни появилась другая процессия, и насколько первая утихомирила людей, настолько эта – процессия с обедом для конклава – привела их в возбуждение. Народ по обыкновению встретил ее взрывами хохота, не догадываясь в своей непочтительности, что эта процессия будет более действенна для выборов нового папы.

Прозвонили к вечерней молитве: как и накануне, день прошел напрасно; в половине девятого над крышей опять появился клуб дыма. Однако поскольку до толпы тут же долетел слух из дворца, что, по всей вероятности, выборы состоятся на следующий день, славный народ решил набраться терпения. К тому же днем было невероятно жарко, и люди, привыкшие нежиться в тени, так устали под раскаленным солнцем, что на крики у них уже не хватило сил.

Следующий день, 11 августа 1492 года, выдался ветреным и хмурым, что не помешало людям заполнить площади, улицы, храмы, дверные проемы и окна домов. Такую погоду все сочли истинным благословением Божиим: было, правда, тепло, но зато пасмурно.

К девяти часам над всем Трастевере[11] начала собираться страшная гроза, но что за дело было людям до грома, молнии и дождя? Их занимало другое: они ждали обещанного на этот день папу; по настроению их было видно, что если выборы не состоятся и сегодня, то вспыхнет бунт, и по мере того, как время шло, толпа волновалась все сильнее. Девять часов, половина десятого, десять без четверти – а людям так и не говорят ни да, ни нет; наконец, начало бить десять, и все взгляды устремились к трубе на крыше. Колокол медленно отсчитывал удары, каждый из которых отдавался в сердцах людей. Когда же отгудел десятый удар, после секундной тишины из тысяч грудей вырвался крик: «Non v’è fumo! Дыма нет!» Это означало: у нас есть папа.

В этот миг хлынул дождь, но на него никто не обратил ни малейшего внимания – такие радость и возбуждение охватили всех. Наконец от замурованного выхода на балкон отвалился небольшой камешек, и тут же на него устремились тысячи глаз, а его падение на землю было встречено ликующим воплем. Мало-помалу отверстие стало расширяться, пока не сделалось достаточно большим, чтобы через него мог протиснуться человек.

И вот в проломе появился кардинал Асканио Сфорца: напуганный ливнем и грозой, он чуть помедлил и отступил назад, но сразу же разразилась новая буря: народ вопил, рычал, сыпал проклятия и угрозы разнести дворец в щепки, чтобы добраться до своего папы. Кардинал Сфорца, напуганный гневом народным больше, нежели небесным, вышел на балкон и между двумя ударами грома, в миг, когда толпа на несколько секунд почему-то затихла, возгласил: