Эустахий Чекальский - ВОЛШЕБНАЯ СКРИПКА .ПОВЕСТЬ О ГЕНРИКЕ ВЕНЯВСКОМ Страница 3

Большой театр, концерт, публика, оркестр, люстры, лимонад, маэстро Панофка, дирижер, артисты, выступающие в фарсе «Этажом выше» — все это произвело большое впечатление на семилетнего, живого мальчика. И только на другой день, когда он очутился перед маэстро со своей скрипкой в руках, его детское беззаботное настроение несколько изменилось.

Маэстро Панофка остановился в гостинице на Краковском Предместье. Как и полагается знаменитому артисту, он занимал там аппартаменты: салон с роялем и спальню.

Окна салона выходили на улицу. Обстановка здесь была получше, чем в номере Венявских на улице Длугой, хотя отель «Польский» также считался одной из лучших гостиниц города.

Маэстро уже ждал гостей. Знакомые давно уже прожужжали ему уши, говоря о способностях маленького Генека. Правда ли это? Не разочарует ли его действительность? Маэстро Панофка талантливый чешский скрипач, пользующийся известностью во всей музыкальной Европе. Среднего роста, плечистый, с лысой головой, окруженной венчиком черных волос, Панофка по внешнему виду ничем не отличался от обыкновенных людей. Но как мастерски исполнил он вчера вечером концерт Бетховена!

Маэстро Панофка говорил со своими гостями по-французски и по-немецки, но часто сбивался на родной чешский язык.

— А, это bude тот chlapec. Takowy kluk, a uż hra сочинения Вольфа.

— Моя жена — сестра профессора Вольфа, пианиста, — пояснил доктор.

— Eh, bieii. Ecouterons!…  А мы тем временем попробуем испанского табачку! Prosim, доктор, prosim. Табак, что порох. Чихаешь после него, как из пушки.[2]

Венявский взял из протянутой золотой табакерки щепотку золотистого порошка и поднес к своему крупному носу. Музыкант последовал его примеру.

— Апчхи! Апчхи!

— Хо, хо… ха, ха… Апчхи! апчхи!

— Лучше испанского табака не найдешь — похваливал скрипач.

— Не плох, не плох. Но все же это не то, что наш грубешовский табак. Пожалуйста, маэстро, попробуйте нашего, любительского…

Доктор вынул из кармана сюртука изящную эмалевую табакерку с буквами TW на донышке, а на крышке была нарисована Леда с лебедем. Доктор получил эту табакерку в подарок от пациентов военного госпиталя, уже давно: в незабываемом 1831 году.

— Istе! [3]Любительский, но крепкий.

Генек вынул свою скрипку из футляра, снял с нее шелковый чехол, тщательно натер канифолью смычок. Тихо провел им по струнам, но не настраивал инструмент. Пусть старшие наговорятся, начихаются.

— Что же ты умеешь играть? — спросил маэстро.

— Я сыграю медленную часть из вчерашнего концерта.

— Правда?! — шутливо, с недоверием спросил чех.

— Правда.

— Ты что, разучивал этот концерт?

— Нет, но я слышал вчера вашу игру.

— Как? По слуху?… — удивлялся маэстро.

— Да, по слуху. Только аккомпанируйте мне пожалуйста… Ах, если бы здесь была мама… — с оживлением проговорил черноволосый мальчик.

— Ты думаешь, что мама аккомпанирует лучше меня?

— Я этого не думаю. Но я с мамой часто играю и привык.

— А ты знаешь ноты?

— Давайте попробуем. Я очень хочу сыграть эту певучую медленную часть, которую я слышал вчера на концерте.

Доктор устроился в сторонке в кресле, а Панофка сказал:

— Посмотри на рояль. На пюпитре лежат ноты этого концерта.

Генек побежал к роялю, быстро перелистал страницы, нашел медленную часть и поставил ноты на пюпитр. Маэстро следил за ним глазами. Пошутил…

— Все-таки начнем с обыкновенной гаммы. Сыграй-ка мне гамму до-мажор.

Мальчик задрожал.

— Гамму до-мажор? Зачем? Я хочу концерт Бетховена!

— Хорошо, но сначала сыграй-ка гамму до-мажор, — настаивал маэстро.

— Играй, если профессор приказывает, — отозвался отец.

Мальчик взял в руки скрипку, прижал ее к подбородку и попробовал сначала струну ля. Молненосно пробежал смычком по струнам, ми и ре. Умело подвернул колки, тронул струну соль… Выпрямился и ровно, нота за нотой, сыграл всю гамму…

— Не слишком ли низкий строй? Ля на рояле выше, — сказал маэстро и ударил по клавише.

— Это потому, что ваш рояль плохо настроен, — ответил мальчик и ровно, ритмически продолжал играть гамму, выдерживая размер в две четверти. Затем вернулся по струнам к торжественному соль.

Маэстро слушал, затем присмотрелся и сказал:

— Левая рука у тебя неплохо поставлена, а вот смычок — не очень.

— Я играю так, как меня учил профессор Горнзель.

— Сыграй-ка теперь эту же гамму легато шестнадцатыми.

— Всю гамму на один смычок?

— А сумеешь?

— Еще бы.

Мальчик еле дотрагиваясь к струнам, звук за звуком рассыпал гамму мелкой дробью и затих на высоком ля. Он не снял смычка со струн, желая показать маэстро, что на смычке осталось еще много места.

Панофка заметил это.

— Ого, да ты прямо-таки виртуоз! Гамму сыграл чисто…

— Да, но я хочу попробовать сыграть медленную часть концерта.

— Сейчас, один вопрос. Ты раньше когда-нибудь слышал этот концерт?

— Нет, никогда. Вчера — первый раз в жизни.

— Не может быть! Может быть в Люблине кто-нибудь играл его с твоей мамой?

— Нет. Вчера я слышал этот концерт впервые…

— Дай-ка мне твои huslički. Heske huslički… — сказал Панофка.

— Это польская скрипка работы Гроблича, — пояснил доктор. — У нас были два таких мастера — отец и сын, а может быть, однофамильцы. Это скрипка варшавской работы!

— У поляков были свои скрипичных дел мастера, но наши чешские huslički velmi певучие.

— Это известно, дорогой маэстро… Ведь, что ни чех — то скрипач. Что ни чех — то мастер.

Панофка, поворачивая скрипку в руках, ласково гладил яворовую деку, покрытую лаком вишневого цвета. Щелкнул по деке. Прислушался. Взглянул на завиток, вырезанный в виде львиной пасти. Колки из черного дерева и такой же гриф, понравились знатоку.

— Heske huslički — повторил маэстро с восхищением.

— Ничего удивительного: «Веселое дерево весело поет, по деревне ходит, девок зовет» — напомнил доктор народную поговорку.

— А смычок тоже старой работы?

— Нет, это работа варшавского мастера Каниговского.

— Мой смычок тоже его работы! Удобный, легкий, очень податливый… я очень ценю этого мастера. Когда приезжаю в Варшаву, непременно покупаю у него несколько смычков и дарю коллегам французам, немцам, англичанам.

Генек нетерпеливо переступал с ноги на ногу. Он спешил дорваться до Бетховена.

— Ну что ж, сыграй! — решил Панофка.

— Аккомпанируйте мне, пожалуйста… — попросил Генек.

— Нет, сыграй просто то, что ты вчера слышал.

— Хорошо. Но я думал, что с аккомпанементом будет лучше.

Мальчик легонько проверил настройку скрипки. Его лицо выражало сосредоточенность и внимание. Он стал в позицию, коснулся смычком струн. И вот полились чудные звуки — первые аккорды… Широко рождаются торжественные звуки, словно начало гимна или молитвы. А может быть это торжественная песня полей пшеницы, залитых солнечным светом? Нет. Словами этого не выразишь! Надо вслушаться и слиться со звуками всем существом. Смычок ударяет по струнам, пальцы словно когти впиваются в гриф и из-под них вырываются необыкновенные, гармонические сочетания звуков. Кажется, что нарастающие звуки переполняют комнату.

Чешский маэстро не вытерпел. Подошел к роялю и поддержал мелодию скрипки. Рука мальчика переходит из одной позиции в другую. Что за память! Какая торжественная песня, хватающая за душу.

Как только затихла последняя нота, маэстро Панофка вскочил и бросился обнимать мальчика. С его уст срывались слова восхищения и удивления. Несколько успокоившись, он обратился к отцу:

— Il va faire sonner son nam! écoute! [4] Этот kluk bude prvni skripač svêta. Его надо сейчас послать в Прагу, Париж и учить. Что за талант, что за слух, что за музыкальность!

Чешский виртуоз, пожимая руку доктора Венявского, стал горячо убеждать:

— Друг мой, продай последние kalhoty и вези сына в Париж. Там Массар сделает из него виртуоза не хуже Паганини.

Мальчик стоял пораженный, не зная, как себя вести. Он, пожалуй, доволен, что и этот экзамен прошел успешно, но он мечтал совсем о другом. Он будет играть свои произведения. У него их много. Он их слышит. Они вырываются у него из-под пальцев. Ведь он должен сыграть людям мелодии песен своей родной люблинщины… Мазурки с размахом, с коленопреклонением, с притоптыванием, с поклонами шапкой до земли! Правда, мама говорит, что это дикие прыжки, полные чудачества, и требует, чтобы он играл Моцарта, Крейцера, Байо, Виотти. Пан Сервачиньский и профессор Горнзель никогда не бранили его за обертаса. Если он украшал мелодию танца разными вставками — даже хвалили его: «Вот так играй всегда. Смело, с темпераментом, по-польски! Пусть твоя игра напоминает слушателям атаку под Сомосьеррой». Люблинские учители говорили мальчику: