Эрнст Саломон - ГОРОД Страница 3

А в другой раз, в финансовом управлении в Хузуме, коридоры полностью были забиты крестьянами. Для деятельных чиновников никакой возможности пройти. Люди, дайте же пройти, говорили они крестьянам, а потом: - Чего же вы, соб­ственно, хотите? Мы только ждем, говорили крестьяне, и не толкайте нас, и смеялись, и некоторые пели себе под нос. Так нельзя, говорили чиновники, и они говорили еще много, и одно слово нанизывалось на другое, и крестьяне только ждали. Потом прибывала полиция и тогда была толкотня и разбитые ок­на, и предварительное следствие, при котором мало что удавалось узнать, так как крестьяне только ждали Хамкенса, который там внутри во весь голос всем объявил, что он не может платить свои налоги, продавая собственное добро. Так не пойдет, бормотали в нижних инстанциях, этого никак не должно быть, говорили в средних, здесь нужно решительно навести порядок, говорили на высших уровнях, а господин министр заявил в ландтаге: С этим строго наведут порядок. Чрезвычайные комитеты получили для себя занятие. Так как весь управленческий аппарат со скрипом пришел в движение. Управленческий аппа­рат, это было большое слово. Кто виновен во всем? Кого мы предостерегали, после того, как мы спокойно и тихо сказали, что нам нужно? Кто придет теперь, после того, как всю галерку разгромили, и надувает тут щеки? Управленческий аппарат. Он не мог помочь, он не мог сделать что-то для нас. Но против нас он действует, это уж он умеет. До сих пор было еще очень спокойно на этой земле. Хозяйки домов были не очень-то большими сторонницами всего этого нового шума. Лучше бросьте все это, говорили они своим мужьям, все со временем снова поменяется, не вмешивайтесь в эти дела. Тогда управленческий аппарат начал накладывать арест на деньги за молоко. Но тут уж молочные деньги - это ежедневные деньги, и хозяйка дома держит их в руках и благодаря ним правит каждый день на дворе. Как, деньги за молоко? И за счет чего нам жить? За ка­кие деньги готовить обед и как заплатить сапожнику за мелкий ремонт? Деньги за молоко, это имело решающее значение. Это было бесцеремонной мерой. Принять решительные меры, это было большим словом. Каждый жандарм знал, что это значит, и что нужно было делать там и тут. Но если жандарм теперь во время своего дежурства заходил в трактир, чтобы однажды опрокинуть в себя рюмочку шнапса, то крестьяне, которые сидели там большой кучей, молча вста­вали и покидали помещение, и хозяин ресторана без удовольствия смотрел на то, как из-за одного дорогого гостя, уходят другие дорогие гости. Жандарму ку­сок хлеба не лез в горло, а дома его жена, сама дочь крестьянина, жужжала ему в уши, что с тех пор как они наложили арест на деньги за молоко в ближайшем местечке, она тщетно ходила просить крестьянок о поддержке, потому что в до­ме не было даже смальца. Пойди тогда к фрау Петерзен, посоветовал ей муж, но и у Петерзен было то же самое. Потому что внезапно возникло прочное объ­единение ради общего дела, и в городе им довелось узнать, что крестьянин

Хайм на одном собрании после спокойного разговора о том и сем вдруг встал и сказал только эти слова: он, мол, знает, что есть кое-кто, кто не так уж твердо стоит за наше дело, и тут он может только сказать, что в Шлезвиг-Гольштейне дворы стоят далеко друг от друга, и покрыты они в основном соломой. Но как бы то ни было, молодые крестьяне все чаще скакали на лошадях с одного хуто­ра к другому, чтобы призывать крестьян, и у председателей общин они появля­лись с добрым приветом от чрезвычайного комитета, и если снова появятся но­вые напоминания об уплате налогов, то он может спокойно отправлять эту чушь обратно туда, откуда она пришла. В регионе было опасное настроение, и не могло не случиться так, что многие захотели загребать жар чужими руками и немного для этого раздували огонь. Партии готовились, и в городках стало слишком неспокойно. Многие крестьянские союзы почуяли большую путину, и если они и раньше не очень сходились друг с другом, то теперь единства стало еще гораздо меньше, и все хотели образовывать друг с другом фронт, и чем больше он создавался, этот зеленый фронт, тем больше было в нем внутренней неразберихи. Крестьян это мало заботило, так как их движение не было органи­зацией, а их чрезвычайные комитеты вовсе не были правлениями союзов. Вла­сти с ними также не вели переговоры, против них они принимали решительные меры. Власти сами охотно дали бы задний ход, но на кону был их престиж. Раз­ве крестьяне недавно не грозили даже председателю общины, который стоял верно на стороне правительства? Только не поддаваться, и у нас есть все госу­дарственные средства поддержания власти! Крестьянин Кок из Байденфлета трижды был у ландрата в Ицехо, и тот даже пообещал ему, что вмешается, что описанные быки не будут забраны, если крестьянин к указанному сроку опла­тит налог, который он задолжал. Но еще до данного срока усердный руководи­тель учреждения послал служителя магистрата забрать быков, и дал ему с со­бой еще двух безработных, так как больше никто не хотел браться за это дело. И трое пришли во двор и хотели забрать быков. Крестьянин оставил их им, но когда они вышли на улицу, там внезапно оказалось много крестьян, синяя кеп­ка на голове и палка в кулаке. Они просто стояли и ничего не говорили. И не­которые укладывали слоями солому на узкой улице, пара снопов здесь, и не­сколько дальше еще несколько снопов. И когда трое мужчин беспокойно прове­ли быков часть пути, солома внезапно вспыхнула, и поднялся дым. Быки почуя­ли огонь и насторожились. К чему огонь? Но огонь в деревне вспыхивает все­гда, если случается беда, и у крестьянина Кука случилась беда. И задули в ро­жок, возвещающий о пожаре, так как огонь был на пути, и люди собрались, по­тому что дули в рожок. Тем хуже для быков, что они не знали этого: они сорва­лись и побежали назад в хлев. Ландрат в Ицехо был приличным мужчиной. С одной стороны, у него было доброе сердце по отношению к крестьянам, но, с другой стороны, у него были свои начальники. Глава учреждения действовал поспешно, думал он, но «сурово принять решительные меры», «сурово принять решительные меры» звучало у него в ушах. Я отвечаю здесь за мой округ, ду­мал он, кому я отчитываюсь? Моему вышестоящему органу власти. Ландрат Ицехо был рассудительным мужчиной. Что бы он ни делал, все было непра­вильно с самого начала. Я выполняю свой долг, - сказал он твердо. И на рас­свете дом крестьянина Кока окружила охранная полиция и с винтовками напе­ревес ворвалась во двор. Там были быки. Глупо глазели они на сине-белую пе­чать судебного исполнителя на балке чулана. Их погрузили на грузовик и со всем блестящим эскортом повезли со двора. Водитель грузовика с быками смот­рел вдоль улицы. Там несколько повозок, тесно сдвинутых друг к другу, пре­градили ему дорогу. Полицейские спрыгнули с машины и убрали преграду в сторону. Мертвой и пустой лежала следующая деревня. Колокола звенели. Они звонили о буре. Рожок, предупреждавший о пожаре, трубил. Звук ломался в пустоте на покинутых улицах. И там повозки стояли снова поперек дороги. Во­дитель грузовика с быками был гражданином Ицехо. Среди его клиентов было много крестьян. Крестьяне были необычными людьми. У водителя грузовика с быками случилась поломка на полпути. Дальше нельзя ехать, объяснял он. И полицейские пешком за веревку вели быков до самого города. Ландрат Ицехо был умным мужчиной. Уже следующим утром быки были выставлены на прода­жу на скотоприемном дворе Гамбурга. Но во второй половине дня у директора скотоприемного двора появилось трое крестьян. Эти быки, - говорили они ему, - это не обычные быки. Это быки принудительного взыскания. И если быки в течение суток не будут выведены из стойла для продажи и не будут возвраще­ны, то вы увидите, откуда вы сможете в будущем получать ваших быков, но из Шлезвиг-Гольштейна - точно нет. Также директор скотоприемного двора был умным человеком. И у него было доброе сердце по отношению к крестьянам. И если бы он больше не получал быков из Шлезвиг-Гольштейна, тогда в его стой­лах для продажи скота он мог бы разве что выращивать траву. Он вытащил свой личный кошелек и заплатил налог крестьянину Коку. Байденфлет был сиг­налом, теперь или никогда нужно было принимать меры.

Полиция вызывала и допрашивала. Суд вызывал и допрашивал. Пятидесяти двум крестьянам предъявили обвинение в нарушении общественного порядка. Двести крестьян сами пришли в суд и сказали, что они во всем произошедшем тоже принимали участие, и было бы справедливо, если бы и они предстали пе­ред судом по этому обвинению. Крестьянин Клаус Хайм знал, что теперь коса нашла на камень. Сельские жители сходились. Снова и снова и всюду собира­лись крестьяне. Молодые крестьяне постоянно разъезжали верхом на лошадях от хутора к хутору. Нужно было подготовить процесс, сделать крестьян более твердыми, объединить их еще сильнее. В провинциальных газетах чрезвычай­ные комитеты приглашали на встречи, публиковали директивы и воззвания. Но провинциальные газеты были также окружными газетами и официальными га­зетами, и они получали также официальные публикации, и если они всегда остерегались писать недвусмысленно в пользу сельских жителей, то теперь они создавали трудности даже при публикации воззваний. Крестьяне спрашивали, как это так? Вы не хотите писать для нас? Вы думаете, мы зависим от вас, так как у нас нет газеты, так как мы - не союз, не партия? У нас будет своя газета! У нас будет, у нас должна быть собственная газета, говорил Клаус Хайм. Кре­стьяне собрались вместе. В наихудшем случае, говорили они себе, пусть мы лучше потеряем деньги, выбросив их на нашу газету, чем на налоги. Они купи­ли маленькую типографию в Ицехо. Клаус Хайм при случае прочитал в «Желез­ном фронте», маленьком гамбургского еженедельнике, несколько статей о борьбе крестьян. Они были подписаны «ИВЕ» и везде и всюду были единствен­ными, которые показались ему ясными, хорошими и недвусмысленными. Он по­ехал в Гамбург и посетил этого Иве.