Владимир Успенский - На большом пути. Повесть о Клименте Ворошилове Страница 3

- Как ты насчет техники? - спросил Ворошилов.

- Насчет какой? Топор, пила, долото, стамеска - пожалуйста. Или соха, плуг, жнейка...

- Непохоже, что ты деревенский.

- В деревню только в гости ходил.

- А городскому откуда жнейку и плуг знать?

- Я и не городской.

- Между небом и землей, что ли?

- Почти так, - улыбнулся Роман.

- Не балуй, - опять осадил его Фомин. - Объясни человеку.

- Я не балую. Фамилия-то у меня какая, товарищ Ворошилов? Не случайно дана. В лесу родился. И все предки оттуда. Отец в лесниках состоит. Казенный лес охранял, а теперь, соответственно, народный бережет. И хлеб сами сеяли, и огород свой. Мебель в избе - собственного изготовления. Полное натуральное хозяйство.

- Кто же тебя в натуральном хозяйстве читать-писать научил?

- Не только читать-писать, товарищ Ворошилов, я в Петровской сельскохозяйственной академии два курса закончил. Больше не успел. В семнадцатом отправился вместе с товарищами против юнкеров, а потом закрутило водоворотом. Пришлось пока свою мечту отложить. Грушами и яблоками заниматься хотел.

- Про учебу-то объясни, - напомнил Фомин.

- А про учебу что? Ведомство посылало за свой счет. Лесники и лесничие нужны были. Казеннокоштный я. Казенное носил, на казенном спал, казенным кормился. От истощения не умер, привык заниматься на пустой желудок, и эта привычка теперь очень пригодилась на наших голодно-просветительных курсах, - весело уточнил он. - Легче других мне было. Дневной паек: сто граммов хлеба и тарелка супа из травы. Для меня не в новинку, а вот Фомин, к примеру, крепко тосковал с голодухи по своему губернскому базару.

- Ноги протянул бы, если бы не ребята, - подтвердил Фомин. - Коммуной в комнате жили. Одному картошку привезли из деревни, другому - пшена. А Роману отец меда прислал.

- Какой там мед, - отмахнулся Леснов. - Его на два дня к чаю хватило. Другим я, товарищ Ворошилов, нашу коммуну потчевал.

- Чем же?

- Грушами и яблоками, которые после войны выращивать буду. Каждый вечер рассказывал перед сном... Вот такие яблоки, - показал он. - Румяные, сочные... Если, конечно, смертельную простуду не заработаю нынче на этой платформе.

- Все бы тебе серьезный разговор на шутку свернуть, - укорил Фомин.

- От серьезности еще холодней, а шутка хоть немного, да согревает. Верно, товарищ Ворошилов?

- По части согревания шинель хороша, а полушубок еще лучше.

- На нет и суда нет, - хмыкнул Леснов, - Пойду-ка я еще платформу потолкаю, может, хода прибавлю. Ребята, кто со мной ноги размять?

Роман спрыгнул с подножки. Следя за ним взглядом, Климент Ефремович решил нынче же поговорить с комендантом поезда и со Щаденко об этих товарищах. Добровольцы, коммунисты - надо их обмундировать при первой возможности. А с распределением не торопиться. Люди грамотные, идейные, смогут партийное слово сказать: каждому надо найти такую должность, на которой принесет больше пользы.

4

От Воронежа до Касторной и от Касторной до Нового Оскола расстояние не ахти какое, нормальным ходом поезд одолел бы за половину суток. Но не разгонишься. Чем дальше, тем чаще останавливались вагоны, ремонтная бригада осматривала опасные места, укрепляла насыпь, меняла шпалы и даже рельсы. По всей этой дороге еще не было регулярного движения, ходил только особый состав, специально выделенный Буденным, чтобы оберегать проводную связь, соединявшую быстро наступавших кавалеристов с Воронежем и далее - со штабом Южного фронта. Единственная ниточка эта была ненадежной: дорогу рассекали остатки казачьих сотен, пробивавшиеся на юг, к своим, рвали проводку затаившиеся беляки, бандиты, налетавшие пограбить полустанки, и просто крестьяне, которым каждая железка была нужна.

Миновала ночь, прошел день и еще ночь, а конца пути не видно. Многие станционные постройки, вокзалы и водокачки были сожжены или полуразрушены. Холодной чернотой зияли пустые глазницы окон. Сотни и тысячи беженцев грелись возле костров, спали на вокзальных полах, на истертой в труху соломе. Одни ушли от красных, другие - от белых, перемешались, скитаясь и бедствуя вдали от дома. Около барыни в манто и с муфтой куталась в дырявую шубенку крестьянка. Рядом с чиновником, приткнувшимся к своему громоздкому баулу, спал заводской трудяга в насунутой на уши фуражке. Краснорожая баба в три обхвата царицей восседала на сундуке, а бледная гимназистка робко хлюпала носом, размазывая платочком грязь по щекам. Как они существовали тут без пищи и без воды - одному богу известно. Многие бедолаги уже и двигаться не могли: одних свалило истощение, других - тиф. Лежали полураздетые закоченевшие трупы. А живые все еще надеялись вырваться отсюда, из разоренных войной мест. Бросались к поезду, отчаянно цеплялись за подножки и буфера, пытались проникнуть в вагоны. Наученный горьким опытом, комендант поезда на каждой станции выделял оцепление. И еще - по часовому к каждой вагонной площадке. Приказ был категорический; не пускать никого. У Романа Леснова кончалось дежурство, близкой реальностью стала возможность согреться горячим чаем, когда сквозь оцепление на железнодорожные пути проникли каким-то образом трое. Роман сразу обратил на них внимание, особенно на того, который шагал первым. Кубанка с малиновым верхом заломлена на затылок, шикарно выбился кучерявый смоляной чуб. Усищи неимоверной длины - хоть за уши закладывай. Смушковая бекеша перехвачена широким офицерским ремнем с деревянной коробкой маузера. Через плечо - сыромятный ремешок, на нем невиданная прямая шашка с большой рукояткой, такая длинная, что почти волочилась по земле, хотя ростом ее владельца родители не обидели.

Огненно-красные широкие шаровары из гайдамацкого обмундирования заправлены в сверкающие лаком сапоги, на задниках которых позвякивали большие серебряные шпоры с зубчатыми колесиками. Такие шпоры Леснов видел однажды в музее среди доспехов средневековых рыцарей.

«Грозный вояка», - подумал Роман. И скомандовал:

- Стой! К вагону не подходить!

- Га?! - удивился чубатый. За его спиной насмешливо скалил зубы бритоголовый крепыш с горделивым лицом. Безучастно смотрел раскосыми глазами кривоногий калмык. - Га?! - повторил вояка. - Я командир буденновского эскадрона, чуешь?

- А я на посту, - едва заметно качнулся к нему Леснов.

- Ну и хрен с тобой, - кавалерист презрительно окинул взглядом тощую фигуру в коротком пальтишке, из-под которого палками торчали ноги в зеленых обмотках. - Покличь своего начальника!

- Обратитесь к коменданту вон в тот вагон.

- Я тебе що, мальчик по комендантам бегать? - лицо чубатого побагровело. - Брысь с дороги!

- Ни с места! - повысил голос Леснов. - Нельзя! Командование здесь!

- Намахивал я это командование вместе с тобой... Я сам тут командование.

- Раз сам - понимать должен!

- Га, врезать ему, что ли? - лениво спросил чубатый своих товарищей.

- Не, - сплюнул крепыш. - Он хилый. Не встанет.

- Он при службе, - сказал калмык.

- Поблагодари их - пожалели тебя, - чубатый усмехнулся и ловким движением перехватил руку Леснова зажатой винтовкой. - Тоже мне, караульщик, куга зеленая...

И не окончив фразы, как подкошенный, рухнул на шпалы лицом вниз. Случилось это столь быстро и неожиданно, что спутники его на несколько секунд остолбенели. Леснов успел отскочить, вскинул к плечу винтовку.

Бритый крепыш присел, спружинился, не, сводя глаз с часового, медленно вытягивал из серебряных ножен кривую саблю. Калмык правой рукой лапнул кобуру нагана.

- Отставить! - резко хлестнул командирский голос над головой.

- Миколу вбылы! - прохрипел бритый.

- Отставить! Я Ворошилов! - Климент Ефремович соскочил с подножки. Следом - Щаденко в распахнутой шинели, с револьвером в руке.

- Яким! - узнал его крепыш. - Ты?

- Сичкарь? А ну убери шаблюку!

- Да Миколу ж!

- Убери, говорю! Куда, к черту, лезли?

Вокруг них уже собралась толпа. Решительно протиснулся Елизар Фомин с винтовкой, встал возле Ворошилова. От паровоза, придерживая шашки, бежали кавалеристы. Опять резанул по ушам чей-то голос:

- Хлопцы, командира вбылы! Где командир?

- Да тут я, - сконфуженно ухмыляясь, потирая шею, поднялся с земли чубатый. - Вот стерва какая!

- Тягай его!

- Отставить! - снова прикрикнул Ворошилов. И к чубатому: - На часового лез?

- Га? - еще не пришел в себя тот.

- А часовой, он кто по уставу? Какое лицо есть часовой?

- Часовой есть лицо неприкосновенное! - привычно вылетели у кавалериста слова, намертво вдолбленные еще с новобранства.

- Какое же у тебя право на часового идти?

- Сосунок дохлый... Молоко не обсохло!

- Может, и сосунок, а землю тебя заставил понюхать, - Щаденко успокаивающе положил руку на плечо чубатого. - Ты сам виноват, Микола.

Пострадавший неуверенно улыбнулся. !